Ахматова: жизнь
Шрифт:
Чтобы решиться на путешествие в битком набитом рабочем поезде только для того, чтобы увидеть город, в котором Борис Вогау, рыжеволосый и близорукий молодой человек, с длинным лицом «немецкого колониста», стал блистательным Борисом Пильняком, надо было не только ценить его своеобразную прозу, но и с достаточным интересом относиться к нему самому. Во всяком случае, для Ахматовой, тугой на подъем и не переносившей жару (из-за больного сердца и щитовидки), поездка в Коломну была не просто утомительной, но и почти непосильной. Не будь Коломна городом Пильняка, она наверняка предпочла бы поездке за продуктами купание в Москве-реке – от Старков до июльской парной воды не более получаса хорошего хода…
Согласно данным Комиссии по реабилитации литераторов, репрессированных в период сталинского режима, Борис Андреевич Вогау (соц. происхождение: из немцев-колонистов; псевдоним: Борис Пильняк) умер в тюрьме в 1941-м. Ахматовой
1938
Фонтанный Дом. Ночь
Как свидетельствуют даты, не-роман Анны Ахматовой с Борисом Пильняком длился столько же лет, что и ее роман с Николаем Пуниным (19221937 гг.). И то, что он так и не состоялся, – еще одно доказательство неправоты Николая Николаевича, пытавшегося убедить себя, что «Аня его никогда не любила». Впрочем, кроме просто любви, того, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они любят друг друга, в их отношениях слишком многое сошлось и смешалось. Да, в Пунине Анна неожиданно нашла то, чего напрасно искала в Шилейке: надежное постоянство, семейную, а не богемную жизненную установку, а главное, порядочность. Но тут-то и таился корень беды!
Именно в силу порядочности, помноженной на бесхарактерность, связал Пунин свою жизнь с жизнью Ахматовой, не только не разойдясь официально с прежней женой, но как бы и не уходя из семьи. Анна Андреевна бытовала в его квартире на заведомо ненатуральных условиях. Вносила в семейный бюджет Пуниных «кормовые деньги», не мешала законной супруге Николая Николаевича в родственных кругах по-прежнему числиться и представительствовать в качестве мадам Пуниной… Выяснилось это, конечно, не сразу, но как только А.А. поняла, что сложившееся положение не временное затруднение, а способ существования, modus vivendi, пыталась, и не однажды, изменить ситуацию. Уезжала надолго в Москву, просила друзей подыскать ей комнату… И каждый раз Николай Николаевич заявлял, что без нее не может работать, а если он не будет работать, то все семейство погибнет от голода. И Анна Андреевна возвращалась, и они все – и Пунин, и его официальная, по документам, жена, и дочь – делали вид, что так и надо, что странный сей симбиоз в порядке вещей. Что же касается друзей Анны Андреевны, то они, похоже, придерживались правила: в доме повешенного не говорят о веревке. Зато уж недруги были в восторге: наконец-то они получили вечный сюжет для злословия.
В отличие от Шилейки Пунин не разжигал ни самовара, ни печки рукописями ахматовских стихов. И двери его дома были широко распахнуты для всех знакомых Акумы. Больше того, при всем том что бытовали они в бедности, куда беднее, чем многие в их кругу, все-таки и Пунин, и его жена ежемесячно получали зарплату. С некоторыми перерывами и перебоями получала, по болезни, пенсию и Ахматова, правда, половину тут же отправляла в Бежецк сыну и свекрови, а вторую делила между своей матерью и собакой Тапом (Шилейко, женившись, забросил своего пса). Оставалась от пенсии сущая мелочь: на папиросы, самые дешевые, и трамвай. Очень часто Анна Андреевна отказывалась и от публичных выступлений, и от приглашений и контрамарок в театр просто потому, что ей нечего было надеть. Однажды потеряла туфлю от единственной «выходной» пары – выронила из муфты, доставая мелочь, и эта потеря чуть ли не год стала главной причиной ее затворничества. И тем не менее по сравнению
Отчуждение вызывалось еще и тем, что Николай Николаевич не признал сына Анны Андреевны ребенком своего дома, а Анна Андреевна из гордости обходила этот крайне болезненный «пункт» их брачного договора молчанием. Считалось, что Леве лучше жить подальше от столицы. К тому же нельзя отнять у бабки, Анны Ивановны Гумилевой, ее единственную после смерти сыновей отраду (Дмитрий умер в сумасшедшем доме спустя год после расстрела Николая). Однако когда старшая (сводная) сестра Николая Степановича А.С.Сверчкова, жившая с мачехой в Бежецке, из тех же соображений предложила усыновить Льва Гумилева, Анна Андреевна наотрез отказалась. Пунин столь естественного в сложившейся ситуации решения никогда не предлагал, тогда как Ахматова относилась к его дочери, а потом к внучке как к родным, и эта разность сильно осложняла отношения. Между сыном и матерью – явно, между Ахматовой и Пуниным – тайно. Но даже в этих условиях они долго, в течение пяти лет, несмотря на размолвки, ссоры и неестественность бытования, умудрялись быть счастливыми. Встретив их в августе 1927 года в Летнем саду, жена художника Осмеркина была удивлена сиянием счастья, которое излучала эта пара (Пунина Осмеркина-Гальперина знала в лицо, Ахматову видела впервые): «Я увидела вдали две фигуры: женщину и мужчину. Они сразу приковали к себе мое внимание. Согласная ритмичность их походки, стройность, вернее, статность этих фигур поразили меня…
Он в светлом костюме, она в легком платье. Мне бросилась в глаза знакомая по портретам челка. Я никогда не видела живую Ахматову, но знала ее изображения… и всегда читала на ее лице выражение какой-то отчужденности и тщательно скрываемого богатства внутреннего мира. Но теперь к нам приближалась женщина, улыбка которой, сиянье глаз были полны радостью бытия. "Да, я счастлива, – читалось на ее лице, – счастлива вполне". Пунин был тоже в прекрасном настроении, но в его повадке сквозило самодовольство. Весь его вид, казалось, говорил: "Это я сумел сделать ее счастливой"». За описанием этой сцены следует такая фраза: «Мы постояли несколько минут. Осмеркин представил меня Ахматовой. Потом я встречала ее много раз в течение ряда лет, но никогда уже не видела в ее облике такого полного приятия жизни».
Действительно, такого счастливого года, как 1927-й, у них уже больше не будет. Во-первых, это был последний год, когда Анна Андреевна еще не полностью квартирно зависела от Пуниных. Прописали они ее еще в 1926-м, после того как, разойдясь официально с Шилейко, она потеряла право на проживание в Мраморном дворце. Оформлялось прописочное дело в срочном порядке, и отнюдь не по настоянию Пунина: началась кампания по уплотнению избыточной жилплощади, и Анна Евгеньевна сама предложила мужу этот чисто советский вариант выхода из затруднительного положения. Однако Ахматова, дорожа независимостью, еще год с лишним тянула с окончательным переездом. Последние вещи из Мраморного Лукницкий помог ей перевезти на Фонтанку лишь ранней зимой 1928 года. К тому же в 1927-м Пунин надолго, почти на полгода, уезжал с выставкой в Японию… Все это вместе взятое создавало иллюзию как бы не окончательного решения проблемы.
Первый кризис произошел в году следующем. Летом их отношения, ставшие почти идиллическими в период полугодовой разлуки, стали незаметно, но портиться. Это еще не начало расставания, а расставались они долго («Не недели, не месяцы – годы / Расставались. И вот наконец / Холодок настоящей свободы / И седой над висками венец», 1940), но размолвки – все чаще, радости – все меньше, а жизнь на две семьи под одной крышей все мучительнее. Они все еще любят друг друга, но в отпуск по путевке в сочинский санаторий Николай Николаевич уезжает один, хотя Анна Евгеньевна также в отпускном отъезде. Пунина крайне беспокоит здоровье Анны Андреевны, об этом он даже пишет жене, но куда больше терзает его мысль о возможном осложнении быта. Ситуация в семье брата Анны, Виктора Горенко, после смерти его дочери Ивонны стала складываться так, что Инна Эразмовна запросилась назад, в Россию, но не к сестре, на Полтавщину, а к дочери, в Ленинград. Пунины запаниковали: и так теснота! Кроме них, четверых, еще и мачеха Николая, и отец Анны Евгеньевны, да и родственники – и Пунины, и Аренсы – подолгу и гостят, и проживают. Взять в дом и на полное иждивение чужую старую женщину Пунины никак не могли. Анна Андреевна, чувствуя это, съежилась и замолчала. И в прямом, и в переносном смысле: в течение пятнадцати лет, живя с Пуниным, Ахматова почти не писала стихов.