Ахульго
Шрифт:
– Лыков?
– Здесь я.
– Прасковьин?
– Здесь.
– Левандовский?
– Убит.
– Плотников?
– Без вести пропал.
– Берг?
– В лазарет понесли Максимку.
– Киселев?
– Здесь!
Ротный удивленно поднял глаза.
– Ты же раненый был.
– Контужен только, – ответил Киселев.
– Пустяшное дело.
Хаджи-Мурад ехал дальше.
Роты, не участвовавшие в деле, занимались своими делами. Одни варили кашу в котелке над костром, другие чистили ружья, третьи чинили одежду. Были и такие, что спали после того, как всю ночь выносили раненых и убитых.
Один солдат, уснувший под
– Отставить! – остановил его фельдфебель, узнавший Хаджи-Мурада.
– Извиняйте, господин прапорщик, – сказал фельдфебель Хаджи-Мураду.
– Утомились солдатики. Уже своих за мюридов принимают.
Хаджи-Мурад и бровью не повел и продолжил свой путь.
Из садов поднимался легкий дымок и доносился запах свежего хлеба. Чуть поодаль, у берега речки, повара разделывали коровью тушу.
А еще дальше, на небольшом поле, двое солдат поливали грядки из кувшина.
– Это что? – спросил их Хаджи-Му-рад.
– Огурцы, ваше благородие, – отвечали солдаты.
– Авось, поспеют, пока Шамильку возьмем.
Хаджи-Мурад ехал дальше и краем глаза замечал, что солдаты и даже некоторые офицеры поглядывают на него с опаской и отчуждением. Хаджи-Мурад чувствовал, что после неудачного штурма в нем видели уже не союзника, а тайного сторонника Шамиля хотя бы потому, что Хаджи-Мурад тоже был горцем. Затем он снова услышал перекличку.
– Мищенко, подпоручик?
– Убит их благородие.
– Григорьев?
– Здесь!
– Кумовой?
– Ранен.
– Рублев?
– Не нашли…
– Как – не нашли? Ему же, ефрейтору, через месяц в отставку?
– Небось, с кручи сорвался, царство ему небесное.
– Ямщиков?
– В лазарете.
– Дерюгин?
– Пропал.
– Мордовин?
– Тута!
По обрывкам разговоров, по тому, сколько тел лежало перед отрядным священником, читавшим над погибшими молитвы, по мрачным лицам командиров, по переполненному лазарету Хаджи-Мурад прикидывал потери Граббе. Выходило, что из строя выбыла почти половина колонны Врангеля, тысячи две солдат, не считая офицеров. Офицеры называли это неудачей, Хаджи-Мурад считал это поражением.
Объезжая лазарет, Хаджи-Мурад наткнулся на страшную картину. На задворках стояло несколько корзин, из которых торчали ампутированные конечности. Хаджи-Мурад невольно отвел глаза и пришпорил коня. Эта сторона войны обожгла даже его храброе сердце.
Он миновал овраг и увидел своего знакомого. Это был Стефан, который сидел на пне у костра и задумчиво курил папиросу.
– Салам алейкум, – поздоровался с ним Хаджи-Мурад, останавливая коня.
– А, джигит! – улыбнулся Развадовский вставая.
– Салам. Давно не виделись.
– На Ахульго ходил? – спросил Хаджи-Мурад.
Стефан показал перевязанную руку.
– Ранен я.
– А труба твоя где?
– Отдыхает.
– Хорошо, – кивнул Хаджи-Мурад.
– Теперь вам не до музыки.
– А сам что? – спросил Стефан.
– Пойдешь на Ахульго?
– Не пускают, – покачал головой Хаджи-Мурад.
– Подожду, пока солдаты кончатся.
– Долго ждать придется, – сказал Стефан.
– Скажи лучше, сколько Шамиль продержится?
– Аллах знает, – развел руками Хаджи-Мурад.
– Вы лучше домой идите, мы тут сами разберемся.
– Раньше надо было разбираться, – сказал Развадовский.
– Мы бы сюда и не сунулись. А теперь, брат,
– Пропал, – хитро улыбнулся Хаджи-Мурад.
– Даже если Шамиля победит, и то пропал.
– Как это? – не понял Развадовский.
– Увидишь, – ответил Хаджи-Мурад и тронул коня вперед.
Озадаченный музыкант смотрел вслед известному джигиту и силился вникнуть в его слова. Кавказские премудрости были ему непонятны, но все яснее становилось другое – Шамиль сам превращался в какую-то исполинскую гору, которую невозможно было одолеть. И Стефан молил Бога, чтобы никто больше не пытался это сделать, чтобы кончились эти ужасные штурмы, чтобы отряд вернулся назад, а он, музыкант Стефан Развадовский, вернулся в свой отчий дом в Польшу. Но пока это было невозможно, и Стефан утешал себя тем, что его труба хотя бы не играла «в атаку», а только «все назад».
Хаджи-Мурад проехал через сады, с недоумением оглядываясь на свежие пни, миновал пекарню, которую топили дровами из фруктовых деревьев, и остановился на краю сада, у больших камней, с которых открывался вид на оба Ахульго.
Хаджи-Мурад долго смотрел на эти горы, будто ожидая, что они откроют ему свою тайну. Но горы молча залечивали свои раны. И вдруг Хаджи-Мураду до боли захотелось оказаться там, на Ахульго, среди свободных людей, среди мужчин, которыми мог гордиться весь Дагестан и которых уважали даже их противники.
Вдруг цепкий слух Хаджи-Мурада уловил какой-то шорох. Хаджи-Мурад резко обернулся в седле, успев выхватить свою верную саблю. Вокруг никого не было. Хаджи-Мурад поднял глаза вверх и увидел перепуганного мальчишку, который сидел на выступе, прижимая к себе подзорную трубу. Хаджи-Мурад приподнялся в седле и снял мальчишку с камня.
– Не убивайте, дяденька! – с трудом выговорил Ефимка.
– Не бойся, – сказал Хаджи-Мурад, опуская мальчишку на землю.
Он взял у Ефимки трубу и посмотрел в нее на Ахульго. Теперь он видел фигурки людей, мужчин и женщин, которые восстанавливали то, что разрушили пушки. Хаджи-Мурад навел трубу получше и различил девочку, которая обходила с кувшином людей, помогая им утолить жажду. Прапорщик приник к окуляру, находя на Ахульго все новые интересные подробности. Эта труба была чудесным изобретением, она доставала туда, куда не долетали пули.
– Бери! – сказал Хаджи-Мурад, протягивая мальчишке золотую монету.
Но рядом уже никого не было. Хаджи-Мурад удивленно оглядывался, пока не убедился, что мальчишка исчез. Тогда он решил, что заплатит мальчишке даже больше, когда встретит его в лагере, а пока его манило Ахульго, и он снова направил волшебную трубу на загадочную гору.
Глава 100
На хуторе Айдемира все было тихо. Младенец рос, а Парихан училась быть матерью. Ей очень не хватало других женщин, с которыми можно было бы поделиться радостями и заботами. Только оставшись одна на затерянном в горах хуторе, она почувствовала, как много для женщины значат мать, сестры, подруги. Хабиб помогал ей, как мог, но он и сам был еще слишком молод, да и не обо всем его можно было попросить. Он видел, как трудно приходится его жене с грудным младенцем, и хотел отвести ее в какой-нибудь аул, еще не покинутый людьми. Но Парихан упрямилась. Она говорила, что не может идти с ребенком неизвестно куда, по раскаленным горам, тем более когда кругом война. Но в душе она боялась другого, что Хабиб, если удастся ее пристроить к добрым людям, сразу же уйдет на Ахульго.