Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
– О-о-о… – хрипло застонал в луже Гефест. Схватился за голову, зашевелился, разбрызгивая воду. – М-молот… в Тартар…
Алекто и кто-то из Кер переглянулись и придвинулись поближе с арехонской водицей. Я поднял руку – постойте.
Кровавого безумия в глазах Гефеста больше не было. Там плескалась мутная пелена непонимания.
– В тиски, – будто вспоминая, буркнул Хромец. – А кто… меня держал? Зачем… держали? Откуда
Встал на четвереньки, начал тереть мозолистой ручищей челюсть – ага, болит, небось, еще б не болела.
– О-ох, голова… Аид? – сообразил-таки осмотреться. – Кто это тебе… и кто это мне так… это что я в твоем мире, что ли?!
И напоследок, под дружный и чудовищный хохот свиты:
– А что я тут делаю?!
* * *
– Хочешь – расскажи отцу, - предложил он. – Или Гермесу: это одно и то же.
Правда, он предложил это не сразу.
Сначала мы обсыхали за трапезным столом, пока свита пыталась оценить: сколько царства осталось в целости. То есть, Гефест обсыхал, я-то высушил на себе одежду движением ладони. Заодно и в царственный плащ облекся.
Голод накинулся Цербером: когда я ел-то в последние месяцы? После памятной пьянки с Дионисом заглядывал куда угодно: на уступ, на Поля Мук, к Тартару, на берега Коцита… только не в талам и не в трапезную. Перехватывал на ходу что-нибудь с подноса у трясущегося слуги. Уходил, бледной тенью себя самого.
Смешно же, правда. Адамантовый стержень этого мира – и такая тряпка. Главное – из-за чего…
Хромец возлежал напротив, равнодушно капая водой с бороды на новый хитон из моих запасов. Тускло смотрел, как я сметаю жаркое с блюда. Как запиваю разбавленным вином.
В грубых пальцах кузнеца Олимпа перекатывалась одинокая оливка.
– Ты… спасибо, что скрутил меня, – выговорил он наконец.
– Не благодари. Обращайся.
– Сам я бы не остановился.
– Тогда тем более – не благодари.
Как там говорила Минта? Кузнецу не с кем поговорить у его горнов, а жена не слушает? Да кто его вообще будет слушать, Хромца-то. Его дело – дворцы строить и щиты красивые ковать.
Видно было, что Гефесту отчаянно хочется выговориться, и пока что его останавливает только собеседник. Даже и не могу припомнить, когда моя физиономия хоть кого-то понуждала к откровенности. Если, конечно, не считать Гипноса. Или допрашиваемых пленников во время войны.
– Дионис это все, – кузнечным мехом раздул грудь Гефест. – Дионис. Все: выпей! забудься! Праздник скоро! Ну, я и выпил…
Пальцы сдавили оливку – только пятно на белой ткани осталось.
– Наверное, хорошо, что я оказался у тебя. Мог бы на Олимп двинуться.
– Дионису?
– Ему – в особенности. А еще – отцу.
Ладно, я давал тебе возможность соврать. Кто ж виноват, что ты этого как раз не умеешь.
– Зевсу.
– Ага. Молотом, – и глаза, которые сутки напролет выедает огонь горна, щурятся удивленно-удивленно. Ведь нельзя же Громовержца, любимого отца – и молотом. Не положено.
А еще в глазах, под покрывалом похмельной боли, таится иная боль – глубинная, острая, многолетняя. Боль корчится на скалах, прибитая к ним адамантовыми клиньями. У боли есть имя – Прометей.
– Почему так бывает, а, Владыка? Когда я прибивал его к скале, он просил позаботиться… присмотреть за Эпиметеем. За братом. Вместо этого я сделал Пандору. Сам лепил. Три дня, этими самыми руками… я же не знал, для чего, мне сказали – сделай…
Сказали – сделал. Пандора тоже сделала. Открыла сосуд в доме у брата Прометея. И Эпиметей вот теперь тоже где-то на краю света… зарекся иметь дела с Олимпом, я слышал.
– А теперь вот это…
И вдруг схватил чашу, торопливо забулькал соком, старательно обходя своим вниманием нектар, и амброзию, и вино. Утерся плащом, чтобы я не мог видеть, как сок на щеках мешается со слезами.
– Пророчество это… вот зачем он с ним вылез?!
Прометей – и зачем вылез? Будто бы Хромец своего дружка не знал: у этого в крови вылезать. В Титаномахии вон тоже высунулся. Теперь вот… что там у Гефеста в глазах?
Почерневшая, изъеденная страданиями фигура, пришпиленная к скале. Развевающиеся пасмы волос. Голубые глаза – два непреклонных ледника: «Владычество Зевса тоже не вечно! Я знаю, знаю, кто сможет! И рано или поздно…»
Есть расхотелось. Отодвинул блюдо, отшвырнул лепешку, которой тщательно собирал подливу.
Он же не знал, наш человеколюбивый, наш гордый Прометей. Ляпнул просто так. Впрочем, он же вещий. Кто может сказать, чего он не знает?
Рано или поздно…
– Что?
– А? – Гефест царапает чашу заскорузлым пальцем. Ковку оценивает.
– Рано или поздно – что?
– Владычеству Зевса конец. Рано или поздно. Есть тот, кто сможет свергнуть его. Прометей знает, кто это…
– И?
Гефест только отмахнулся крепкой, привычной к молоту лапищей. Знает – и не говорит. Мало того, что не говорит – так он и в будущем не скажет. Кузнец, конечно, ходил… пытался уговаривать… толку-то? Упрямства в Прометее всегда было больше, чем здравого смысла. Едва ли годы в бездне могли его изменить.