Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
Улыбка мелькнула и отступила с лица – коварной приливной волной.
– Ну, я и не сдержалась. Влепила. Небось, к тебе явится жаловаться. Карать меня за неуважение к мужу будешь, а, Владыка? На снисхождение-то хоть можно рассчитывать по старой памяти? Или сразу меня – в Тартар, чтобы никому уж спуску не дать?
– Могу твоего мужа – в Тартар. По старой памяти. Будет докучать – позови.
– Крониды союзников не забывают, а? – а усмешка нехорошая. И воды реки она ногой наподдала
– Не припоминаю за тобой таких речей раньше.
– А мы с тобой раньше и не разговаривали. Раньше ты был – мальчишка, сын Крона. Времена меняются, и теперь я рада буду приветствовать тебя в своем дворце или встать на твою сторону. Только ты ведь не ко мне во дворец. Не в Элизиум ли?
– Туда.
Мелькнула по лицу гримаса омерзения – смылась без остатка.
– Один?
– В компанию попроситься хочешь? Мужа позлить?
– Ну, мало ли. Может, на твои вопросы ответить. Или на лицо твое посмотреть.
И снова улыбка – воплощение холодного ужаса, мурашки по коже, будто уже окунаешься в ледяные черные воды.
Во времена Титаномахии любимой байкой на Олимпе было – как Паллант ухитрился жениться на Стикс. Вернее, как подземная титанида изловчилась женить на себе несчастного Палланта. Слухи ходили разнообразнейшие: и угрозы предполагали, и о каких-то зельях Гекаты шептались («Опоила и увезла!»), и просто «утащила, связала и заставила силой» слышалось то тут, то там…
И впрямь – загадка.
Я отмахнулся, подхватил вожжи – и четверка длинным прыжком перенесла колесницу через черный поток, на остров. Под колесами мельтешила свинцовая, в черноту отливающая масса, и небо над головой: уже не свод, а именно небо – тоже казалось твердым, темным, родственным подземному миру.
Небо во владениях Стикс вечно сродни ей самой: мрачное, коварное, пронизывает льдом и отдает загадкой.
«Встать на твою сторону», – сказала титанида. Так, будто Титаномахия еще не завершена. Или будто назревает новая.
Грани не было: перед колесницей секунду назад расстилалось настороженное море с замершим в нем тусклым глазом солнца – и в миг солнце приблизилось, разрослось в золотое блюдо, залило жаром лицо, под ногами квадриги вместо морских волн оказалась зелень травы, в лицо бросились не соленые брызги – цветочные ароматы…
Четверка стала, прежде чем я натянул вожжи. От удивления.
Кони, пофыркивая, крутили головами, недоверчиво оглядывая прелестный луг, который откуда ни возьмись, взялся посередь моря: кусок среднего мира, да что там – часть самого прекрасного, что только может быть в среднем мире. Случайно попавшая в мир ужаса и страданий, бьющая ключом жизнь – у самой границы вечной смерти… откуда здесь?!
Я спрыгнул с колесницы и завертел
Яблони в цвету звенели от птичьего пения. На кустах под ними раскинулись пунцовые розы в кулак величиной. В прозрачном озерке мелькали рыбьи хвосты – драгоценности в хрустальной породе. Виноградная лоза вилась по серебристым стволам ясеней, и с нее свисали спелые гроздья. Какая-то парочка (праведники, что ли? Откуда тут?!) целовалась под розовым кустом, увидели меня – вскочили и склонились с блаженными улыбками.
Откуда-то звучала свирель, ей вторил грудной смех. К озерцу подбежала девушка в белом хитоне с распущенными волосами, принялась брызгать в подоспевших подруг – визг, хохот! Сначала один хитон, потом другой, взмывают в воздух и опускаются на берег.
Квадрига заржала, от озерца заахали: увидели сперва лошадей, потом меня. Не испугались: смутились, полезли в воду прятаться… хотя какое там прятаться, если все на виду.
Сладко стрекотали цикады, и крупные, невиданные цветы благоухали тоже сладко…
Жизнь. Свет. Безмятежное счастье.
Будто дар с царского плеча, из другого мира: что, братец, тебе не повезло со жребием? Пусть у тебя будет хоть это, ладно уж…
Нет, этого не может быть.
Тьма Эреба, и Хаос, и первобоги, этого не может быть.
Это бред, наваждение Лиссы. Я надышался дурманом Стигийских болот. Или Онир – мрачный сынок Гипноса – послал мне ложный сон.
Неужели же здесь можно жить. Неужели же…
А если можно – почему не живут?!
Почему не здесь стоит дворец белокрылого Гипноса, да и сам Гипнос об Элизиуме не упоминал? Почему не наведывается сюда Мнемозина, или Лета, или еще хоть кто-то? Или – наведываются, но я не знаю?
Откуда гримаса на лице у Стикс – будто речь о чудовище, страшнее ее самой?
Оглянулся.
Птицы в пении разлились шире всех рек моего царства. Соревнуются в сладкозвучности.
Трава ложится под ноги шкурой невиданного зверя: бархатистая, зеленая до рези в глазах, вся пятнами цветов проросла.
Искрится брызгами озерцо, откуда косятся полногнудые праведницы…
Должен быть подвох. Должен быть…откуда?
«Опять смотришь глазами, невидимка», – мягко укорила Судьба.
И я взглянул – собой, как в старые времена. Вслушался – собой.
Уже догадываясь, что увижу и услышу.
Смерть.
Наверное, я бы все-таки не удержался бы на ногах: колени в студень превратились. Но стоило подумать, что падать придется на эту – изумрудную, бархатистую… неживую… касаться цветов, на самом деле не пахнущих ничем или пахнущих тленом…
Устоял. Только закрылся руками от солнца, мертво стоящего в небе – не Гелиосовой колесницы, а ее призрака, пойманного в сети времени, навеки остановленного мгновения. Закрылся руками, согнулся, стараясь не хватать ртом воздух, напитанный ложью, призраками жизни, не слышать веселого смеха тех, кто тоже мертв, просто не понимает этого…