Аистов-цвет
Шрифт:
А маме, наверно, было еще грустнее. Отца не стало. Теперь на всю семью зарабатывать должна была одна. Из тех вещей, что носила прятать к почтальону, осталась половина. Почтальон клял и эти вещи, и тех, кто их растащил. «Война. Хорошо, что жизнь еще есть у вас, пани-матко».
Такую печальную память оставило это путешествие во Львов.
Теперь Иванко должен был еще больше помогать матери. И Маринця учила его, как стать хорошим помощником.
— Ходи, Иванко, со мной за местечко встречать войско. Чтобы никто раньше нас не успел им что-нибудь продать.
И
Но Львов не выходит из ее головы.
— Иванко, убежим когда-нибудь туда? Там мы продадим свое еще дороже.
Но Иванка теперь Львов не интересует.
А вскоре он и для Маринци печалью обернулся. Как пришли русские, так и с языка Проця Породько не исчезал царь.
— Во Львов приедет белый царь, возьмет всю землю галицкую под свою опеку, даст хлеб, волю и землю.
А Проциха говорила:
— Чисто совсем одурел хлоп на политике. Михайло Курило политиковал, вот и получил криминал, а этот хоть и не получил, так еще получит! — Проциха отходила от окна, глаза наливались слезами, и, глядя куда-то в себя, говорила:
— Белый царь — это тот же цисарь. Много тебе дал цисарь, что дети сидели все время на картошке?
А Проць кричал:
— Баба! — и тыкал пальцем на горшки и на детей.
— То-то и есть, что дети! Дети меня и удерживают.
Но Проць не дослушивал до конца, выходил из хаты, задрав голову кверху, уверенно улыбался, ничего не делал и братался с «русскими».
А один раз уже весной 1915 года Маринця прибежала к Иванку и сказала, что тато достали казацкую шапку, надевают все новое и собираются во Львов.
— Там белый царь будет что-то говорить.
И Маринця, гордая тем, что у нее такой умный отец, убежала в свою хату.
Проць уже мазал смальцем белый чуб, чтобы казался чернее, натягивал сизую шапку с красной китайкой и начищал сапоги. Маринця засмеялась — тато были сегодня совсем как кавалер. Проць подмигнул девочке, завязывая новый галстук.
Проциха наливала младшим детям мамалыги и шпыняла мужа:
— Подожди, подожди! Вот вернется Австрия, посмотрим, какой тогда будешь мудрый да как будешь одеваться в новые галстуки и молодиться, как кавалер.
А потом не выдерживала и уже говорила сквозь слезы:
— Да ты посмотри, у тебя же дети! Да нас же здесь перережут с тобой вместе, как поросят, когда Австрия вернется.
Проць поправлял шапку, глядясь в зеркало, испачканное мухами.
— Я тебе уже говорил: Австрии капут.
И, улыбаясь, подкручивал усы, любовался собой
— Что к лицу, то к лицу… Ничего не скажешь!..
Потом обернулся к жене, схватил за талию:
— Да ты лучше посмотри, какая шапка! Так, холера, и пристала к моей голове!..
Маринця и меньшие дети засмеялись неловко и стесненно, а Проциха оттолкнула мужа.
Хоть отец не хотел брать Маринцю с собой, но она все-таки побежала за ним, и пришлось Процю ее взять.
Из куликовских людей во Львов шли многие. Больше девушки и парни, но были и старики, малые ребята и девочки, как Маринця. Все шли смотреть на царя. По дороге Проць с Маринцей подсели на воз к знакомому «дядьку» и так доехали до Львова.
«А ведь отец окончательно спятил», — так думала Маринця, стоя возле ратуши во Львове. Вокруг было много народу. Теснота такая, что и стать негде. Люди размахивали шапками и все кричали: «Ура!.. Ура!..» А с ними махал и ее отец. А Маринце казалось, что они кричат: «Кра!.. Кра!..»
Совсем как вороны, когда осенью собираются в большие стаи. Маринця стояла, а ей оттаптывали ноги, и так было больно, что даже темнело в глазах, но она не осмеливалась и пикнуть, потому что кто же виноват, — сама побежала за отцом. Все тянула голову вверх, как гусак, чтоб увидеть что-нибудь. А видела только небо наверху, вокруг — море людей, а дальше — крыши домов.
Наконец отец взял ее на руки и показал царя, стоявшего на балконе. Низенький, в зеленой одежде, с рыжими усиками и бородкой, он показался Маринце похожим на дурачка Меме. И Маринця сказала:
— Меме.
— Что? — спросил отец.
— Царь как Меме.
Маринця засмеялась, а отец грозно посмотрел на нее и спустил с рук на землю. Потом люди побежали за царем, который будто бы вышел из ратуши и поехал на машине. Вся эта огромная толпа толкалась, кричала, и Маринця почувствовала, что и ей приходится перебирать ногами, потому что иначе может так получиться: ноги останутся на месте, а тело потащат дальше, и она упадет.
Отцову руку выпустила, уже не видно ей и сизой шапки. Теперь бежит по улице, вымощенной гладкими камнями, где быстро, как искры, снуют автомобили, в них сидят русские офицеры, а позади, как псы, бегут люди.
Бежала и вдруг услышала:
— Маринця, Маринця, подожди минутку!
Баба Василиха вставала с мостовой и держалась руками за колено. Потом подвернула юбку, и Маринця увидела, что колено у нее все в крови.
— Чтоб ему провалиться совсем!
Баба Василиха ругалась и на Львов, и на царя, и на людей, которые одурели не поймешь с чего, а с ними вместе и она. Маринця с бабой Василихой вышли за рогатку [11] , а оттуда добрались и домой. Возле их хаты Маринцю встретил Иванко и сказал:
11
Рогатка — застава.