АИСТЫ
Шрифт:
– Там у нас котельная, в ней и находится сторож-истопник. Он, кажется, готовит ужин.
Только после этих слов Мокшин действительно почувствовал разлитый в сыром воздухе печной запах и увидел дымок над трубой постройки. Он решительно шагнул в ее сторону. Когда Мокшин потянул на себя дверь – первое, что ощутил – сладкий запах мясного варева. Потом увидел стоящего к нему спиной у плиты Урбана. Вид Мокшина был так страшен, что у обернувшегося к нему Урбана мгновенно подкосились коленки. Однако испуг, пробежавший по лицу Урбана мелким и частым миганием век, дрожью в лице, быстро прошел, как у всякой натворившей дел твари, которая понимает, что нужно отвечать, и что лучше всего не бежать, потому что и некуда, а самому первому нападать, руководствуясь этим девизом слабых, но не сильных людей. Привыкший жить своими практическими интересами, холодный и безразличный в своей жестокости, Урбан, стараясь придать голосу безразличный тон, сказал:
–
Мокшин его слушал молча, но не слышал, что ему сказал и продолжает говорить этот человек. Он не думал и о том, насколько продолжает быть циничен и нагл Урбан в своих словах. Перед ним лишь был по-прежнему образ потерянного безвозвратно любимого существа, которое доставило ему так немного счастья в последнее время; и Мокшин видел перед собой притягательные в своей доверчивости и покое глаза овцы. И он никак в этот миг не мог поверить, и ему было чудовищно, дико и нереально понимать, что в огромной кастрюле, стоящей на плите, сейчас то, что осталось от его нежной и ласковой Баси.
– Да ты меня даже не слушаешь! – возмутился Урбан. – Тогда это твои дела. Придёшь в другой раз и поговорим. – Он направился к двери.
– Нет, постой! Какими она на тебя смотрела глазами? – отрешенно и с сильной грустью в голосе спросил неожиданно Мокшин.
– Да ты что, дурак, что ли? Какими на меня могла смотреть глазами овца! Бараньими, известное дело! И что, кроме глупости могло быть в ее глазах. Ну, само собой, что не были они веселы, чуяла, думаю, что настал конец, и пастись ей теперь на райских лугах…
Он не успел договорить. Мокшин, захватил Убрана обеими руками в охапку, и потащил на улицу. Урбан пытался вырваться, но его держали словно стальные прутья. На улице Мокшин бросил Урбана навзничь на каменную мостовую, сел сверху и схватил за шею…
– Да ты, т-ты же так убьешь человека! – кричал подбежавший к ним и суетившийся вокруг поп. Мокшин отпустил шею жертвы. Его помраченное сознание стало проясняться; казалось, что он встанет и опомнится, потому что повернулся к попу и четко, и ясно сказал:
– Уйди прочь! Не за человека сейчас просишь… Ты же сам говоришь всегда: «на все воля божья!» И это верно! И я ее слышал. – С этими словами он приподнял за плечи пытавшегося высвободиться Урбана, и со всего маху затылком ударил его о булыжник мостовой, так что захрустели кости черепа…
ОБМАН
(рассказ)
1.
Люди хотят быть счастливыми, – это так естественно, как хотеть есть или пить. Белкина Галина тоже не могла не желать себе счастья, обыкновенного женского счастья. Другое дело, что не все в жизни складывается, как хочется. Легко ей ничего не давалось: ни уютная квартирка на последнем этаже девятиэтажного дома, ни мебель – хотя и не слишком дорогая, но модная; ни даже флакончик любимых французских духов. Но все это давно стало привычным, и когда она иной раз думала о том, что приобретение таких обыденных вещей стоило ей десяти лучших лет жизни, куда-то уходило чувство удовлетворения и становилось страшно. В долгой погоне за положением в обществе и материальным благополучием выделялись четкие, как на размеченной вешками дороге, временные промежутки, и измерялись они приобретениями каких-то предметов быта, стараниями на работе, а между ними, словно завтраки наспех, любовь. За многие годы она устала быть женщиной с твердым характером, как отмечалось в ее характеристиках; ей казалось, что она сама придумала этот образ, похожий на искусственную, как в кино, роль. Выражаясь языком философов, в ней заговорил некий нравственный императив, а толчком к перерождению послужила, как нередко бывает, случайность.
Однажды, спеша по делам, чуть не сбила с ног двухлетнего малыша. Он стоял на краю небольшой лужи и увлеченно в неё заглядывал. Белкина резко остановилась и тоже посмотрела. В лужице, как в зеркале, отражались голые ветки деревьев, кусок многоэтажки, а между ними – плывущие в ярко-синем небе облака. Они покачивались ватными боками, и от этого картина казалась живой. Малыш был восхищен открытием мира не на экране телевизора, а на улице, и все его личико сияло большой радостной улыбкой. Настроение ребенка передалось Галине, она тоже улыбнулась, и ей даже показалось, будто шевельнулось в душе смутное воспоминание, что когда-то точно так же, маленькой, наблюдала и она купающиеся
В том, что «человек – кузнец своего счастья», Белкина была уверена на собственном опыте. Поэтому воспринимала не только, как некую догму, этот лозунг социалистов всех мастей, но даже его саркастическую копию-подделку писателя-сатирика: «Хочешь быть счастливым – будь им», – вовсе не считала смешной иронией. «Если не я сама, кто обеспечит мне счастливую жизнь? – думала Белкина. – Полагаться следует только на себя».
Помощь мамы она принимала время от времени лишь пока училась, а после окончания института уже выживала самостоятельно. Заработная плата в школе, где она преподавала английский язык, была очень мала, но Галина имела много частных уроков. И, как всякий думающий о завтрашнем дне человек, со временем даже начала копить деньги, открыв счет в коммерческом банке. Галина испытывала некую гордость за себя от того, что уже на протяжении многих лет регулярно покупает и откладывает по пятьдесят долларов в месяц. Почти удовольствием было для нее и посещение банка, который она долго выбирала среди множества других, сделав свой выбор. Банк мало чем отличался от других, но ей очень нравился твёрдый знак в конце слова «банкъ». Казалось, что от старомодного употребления буквы «еръ» в конце слова веет каким-то серьезным отношением к делу и тягой к забытым традициям предприимчивых, но честных людей. В банке встречали её пусть и немного дежурными, но неизменными улыбками, которые так редко можно увидеть на улице. Доверчивая, как люди, которым очень хочется, чтобы свершилось поскорее задуманное, она с чувством удовлетворения отдавала заработанные репетиторством вечерами и в выходные деньги, подшучивала над собой, называя себя Гобсеком. И еще в банке забавлялась важными и подчёркнуто вежливыми служащими или их руководителями. Они уже научились самому примитивному: модно и стильно одеваться; но пока не отличались хорошим вкусом к вещам, которые формируются не одним днем, а годами. Поэтому по стенам банка довольно нелепо смотрелись картины в рамах из очень дорогого, массивного и в позолоте багета, но не под стать таким рамам в них была скучная графика, оформленная под паспарту.
«Как же кстати оказались теперь мои деньги, накопила больше семи тысяч долларов, почти на машину, – думала она. – Их, наверное, будет достаточно на первое время после рождения ребёнка, так как полтора-два года придётся сидеть дома, пока снова смогу работать». Она в который раз принялась подсчитывать расходы, прикидывая свои возможности, зная, что неоткуда будет ждать помощи. И всё неплохо сходилось, – она укладывалась в свои сбережения. Решение было таким неожиданным и стремительным, что она не вполне верила в реальность своего счастья, все еще казавшегося несбыточной мечтой. Но это было возможно, и несказанная радость охватила ее: хотелось жить и дать жизнь новому человеку и знать, что ты нужна кому-то не на час, не на месяц, а навсегда. Дело оставалось за малым.
Она уступила упорным ухаживаниям своего коллеги, который не вызывал у нее ответных чувств, состоял в браке, отличался скупостью и уже имел двоих детей, но многими был замечен в жажде любовных утех.
Потом настала весна, уже тридцать третья в ее жизни, но ей больше не казалось, что это повод для грусти, наоборот, всё было чудесно, она считала, что теперь только начнет по-настоящему жить. Она похорошела, и постороннему было сложно определить ее возраст, который одинаково соответствовал и молодой женщине, и уже зрелой, но уставшей от жизни девушке. У неё был правильный овал лица и совсем не было морщин, а стоило ей заговорить, обнажив ровный ряд белых зубов, как немного угрюмые складки возле губ тотчас разглаживались, а прищуренные из-за близорукости глаза, казалось, смеялись, излучая ум и жизненный опыт.