АИСТЫ
Шрифт:
IV
Прошло еще два года. Вера Ивановна почти не изменилась, у нее только прибавилось седины, которая, впрочем, ее даже красила. Сама она считала, что отжила свое, по крайней мере, ее жизнь потеряла всякий смысл вместе с гибелью старшего сына. Видя царящие вокруг насилие и ложь, она почти не интересовалась тем, что происходит в стране, никого не осуждала, полагая, что не имеет на то права. Но очень обрадовалась, когда услышала, что закончилась война с чеченцами, и в тот же день долго молилась за безвременно усопших и заблудших живых, чтобы никогда не повторялось безумие, называемое войной. Она считала, что Бог оставляет ее жить только из-за Алексея, отдать которого в интернат, как ей все советовали, было для нее делом постыдным и богопротивным. Она еще жила и для Сережи, который, правда, последнее время сильно от нее отдалился. Скрытность его характера удручала ее, она очень мало или почти ничего не знала из того, чем и как живет ее средний сын, а все попытки ближе узнать его мир наталкивалась на холодность,
Разлад между ними случился после одного спора, во время которого она услышала от сына то, чего никак не ожидала и что ее обескуражило и огорчило. В тот вечер Сергей перед сном по привычке читал книжку полулежа на тахте. Было так тихо, что отчетливо слышались удары о стекло крыльев ночных бабочек, слетающихся на свет настольной лампы. Раньше он любил слушать слова молитв матери и засыпал под них, мало понимая смысл, потому что мать, при всей ее набожности, никогда не заставляла его и брата ходить в церковь и зубрить катехизис, полагая, что они когда-нибудь сами должны прийти к вере, и только тогда вера навсегда войдет в их жизнь. Теперь его заинтересовал голос матери, словно она с кем-то разговаривала в соседней комнате. Он отложил книгу и подошел к дверям ее спальни. "…Господи, – услышал он ее громкий шепот, – Ты свет нашей земной жизни! Указываешь дорогу заблудшему и укрепляешь в силах уставшего. Укрепи и меня и наставь на путь праведный, путь заповедей твоих вечных. Прошу тебя. Господи, сделай так, чтобы ничего больше не случилось и не омрачило жизнь семьи моей. Ты знаешь, что я всегда старалась и стараюсь поступать так, как Ты велишь, и это правда. Но то ли совсем устала я, то ли нашло на меня в последнее время что-то, порой я поступаю так, как не должна поступать… Вот и сегодня села в трамвай и пока замешкалась, приехала на свою остановку и выходить уже нужно, а проезд-то не успела оплатить. Думаю, следующий раз обязательно отдам кондуктору за два билета. Выхожу, а контролер откуда ни возьмись – вот он, смотрит на меня, а я-то уже на улице, и трамвай пошел-покатил. И так стало мне совестно перед той девочкой-контролером, хоть сквозь землю провались! И так я расстроилась, так задумалась, что, когда заходила в магазин, прошла первый раз мимо просящего и не подала ничего. Ну, думаю, подам ему при выходе монетку, а его уж и нет, сердешного. И так вот день мой сегодня прошел, и никак не забуду глаз кондуктора и горемыку у гастронома… Еще, Господи, беспокоит меня Сережа, сын мой. Не знаю, как к нему подступиться. Больно неожиданные для меня его большие деньги. Оно, конечно, неплохо, что живем в достатке, но чует мое сердце, что не к добру все это. Господи, научи его, отведи от него беду. Один он разумный человек рядом со мною, не с кем мне больше и словом живым перемолвиться".
Она трижды перекрестилась, встала с колен, поправила на плечах платок и направилась к дверям, чтобы проведать перед сном Алексея.
– Мама, ты все молишься? – полушутливым тоном сказал Сергей, уступая ей дорогу. – Я просто с ума схожу от твоей наивности. Ну не нужно Его за меня просить! Мне кажется, что Богу уже и так надоело выслушивать людей с их бесконечными просьбами, а они все просят и просят, а взамен-то ничего не дают. Он, может быть, ни в чем и не нуждается, но, думаю, древних он любил больше, чем современных людей. Те ему хоть приносили жертву, и это было приятно… Ты и за отца просила, и за Игоря – что толку?
– Не богохульствуй, Сережа, прошу тебя! Это твое дело – верить или нет, но никогда не говори ничего плохого на Бога. Я ведь уже просила тебя об этом… А вообще, сынок, нехорошо подслушивать.
– Прости. Не хотел, так получилось. Но мне действительно тебя жаль, особенно, когда ты каешься в своих грехах. Смешно было слушать, как ты корила себя за то, что однажды проехала в трамвае бесплатно и не подала милостыню. Может быть, ты еще вспомнишь, сколько булочек съела, когда работала на хлебозаводе и не написала заявления бухгалтеру, чтобы он вычел их стоимость из заработной платы… Это не грехи, мама! Пустят тебя с такими прегрешениями в рай, вот посмотришь, пустят. Кого же еще туда пускать, если не таких, как ты? А совсем бескорыстных людей нет, каждый что-то думает заполучить. Сказать, что совсем бескорыстный, – это то же, что сказать – безгрешен. Твои бы проблемы моему шефу Калмыкову. Ведь знаю, что нравится он тебе, сама говорила, в пример ставила. Промолчал я тогда, мама, рассказал бы – расстроил только. Калмык мудрый человек, с холодным рассудком, но неразборчивый в средствах для достижения своих целей, как все умные мошенники и честолюбивые начальники. Пустить пыль в глаза – для него всего важнее, потому как, что бы ни говорили, а он знает очень хорошо, что встречают по одежке и провожают тоже, ум нынче не в цене, хитрость – еще куда ни шло. И даже манерам своим он за немалые деньги учился в каком-то салоне. Калмыков – это же сплошное самолюбование! Но все это, мама, как и его галстук-бабочка, – оболочка. Таких респектабельных теперь развелось – у-у-у! – сколько.
– Господи, что только ты наговорил! Если бы это могли слышать твой отец и старший брат.
– Будь жив Игорь, он понял бы меня и даже не стал бы возражать. Я, может быть, в чем-то не прав, в душе против всей этой грязи. Человек, наверное, должен жить честным трудом, но, мама, эту сказку выдумали все же для дураков, чтобы они работали на тех, кто ее придумал, и умные хитрецы пользуются этим с тех пор как живут на земле люди. В жизни все не так, как тебе рассказывают в церкви. И церковному начальству нужны такие же смиренные дураки, с ними легче справляться. Я, мама, хороших людей почти не встречал, может, ты одна и есть такая со своей совестью, потому и страдаешь, и мучаешься.
– Ладно, сынок, живи своим умом. Я только знаю, что ты вовсе не такой, как сейчас все преподнес, Бог даст во всем разберешься, но мне очень горько, что ты говорил эти плохие слова. Я буду за тебя молиться, чтобы ты не думал и не поступал плохо. Сейчас пора спать.
А однажды Сергей в квартиру явился не один, с женщиной, которая была заметно его старше. Вера Ивановна этому уже не удивилась, воспринимая как неизбежное, с чем следует соглашаться ради мира в ее доме.
– Лариса Калмыкова, – очень просто, без малейшего стеснения представилась женщина, пошла за Сергеем в его комнату и осталась на ночь.
А Вера Ивановна долго мучилась в постели, вспоминая что-то знакомое в этой женщине, но так и не могла припомнить, и только утром ее осенило, что у нее фамилия тоже Калмыкова.
– Сережа, – спросила она сына, – а твоя девушка не родственница Калмыкову, вашему начальнику?
– Родственница?! – переспросил он, загадочно улыбаясь. – Она его жена.
От неожиданности Вера Ивановна села в кресло, потом закрыла ладонями лицо и на какое-то время словно онемела от охватившего ее стыда за сына.
– Мать, успокойся. Поверь, для него она не больше, чем те вещи, которыми он любит себя окружать. Не понимаю только, для чего он оформил с нею официальные отношения. Она хорошая женщина, а с ним ей очень плохо. Я ее люблю, и она меня любит, и мы имеем договоренность, что Лариса оформит с Калмыковым развод, а мы поженимся, даже обвенчаемся в церкви. Было заметно, что он волновался из-за неприятного для него разговора. Все время прохаживался по комнате и жестикулировал. Потом вдруг подошел к дверям, ведущим в коридор, и щелкнул в нос Алексея, который сидел все это время под дверью на корточках и внимательно слушал их. Сергей плотно прикрыл дверь и обернулся к матери:
– Ты не замечаешь, что наш дурак в последнее время взял за привычку подсматривать, словно что-то соображает?.. В общем, мама, не страдай, все будет нормально, дай только немного времени – разрешить этот вопрос.
А время, безразличное к земным радостям и горестям, как слепого вело Сергея по жизни, но ему казалось, что он сам творец своей судьбы, и завтра и послезавтра будет жить как хочет, подчиняя себе любые сложности в отношениях с окружающими. Однако, как и все люди, он заблуждался, наивно полагая, что для этого в нем достаточно непоколебимости, прагматичности и жесткости.
На самом деле его харизматические качества могли проявляться лишь в отношении слабого, такого, как, например, Алексей, которого он однажды сильно избил, когда заметил, что тот продолжительное время, затаившись в простенке, подглядывает сквозь плохо прикрытую дверь спальни сцену любви брата с Ларисой. Сергей нагишом выскочил в коридор к Алексею, который в это время радостно захлопал в ладоши, истекая из обеих уголков рта слюной. Тыча пальцем в сторону Ларисы, он мычал, как бычок: "Леса тозе хоцет, и Леса хоцет, как Сереза…" Сергей в ответ ударил его изо всей силы кулаком в лицо, разбив в кровь нос, потом сбил с ног и с каким-то исступлением, будто ему представился долгожданный случай выместить старую злобу, стал наносить беспорядочные удары ногами по голове и туловищу младшего брата, который катался по полу и визжал, как свинья, когда ее закалывают.