Академик Ландау. Как мы жили

Ландау-Дробанцева Конкордия Терентьевна

Спросила у А.А.Вишневского:

— Что, если съездить в Карловы Вары?

— Это самое лучшее, что можно придумать после этого страшного кандидомикоза. Ему там так промоют и прочистят, просто обновят стенки его кишечника, но тебе будет очень трудно с таким больным в пути.

— Александр Александрович, мне и дома не легко, я выдержу, и потом когда Дау со мной, он все старается делать сам, он так старается мне облегчить уход за ним, трудности поездки принесут ему пользу.

Я вспомнила, как заставила его ходить, и, главное, я ему закажу хорошие протезные ботинки! Эту поездку мне сможет оформить только Гращенков. Когда появился

у нас Гращенков, я пригласила его на свою половину:

— Николай Иванович, как вы считаете, после этого страшного кандидамикоза, если я Дау повезу в Карловы Вары, в Чехословакию? Я слышала, там лечат все кишечные заболевания.

— Ни в коем случае я вам этого разрешить не могу. Лев Давидович ещё очень болен, чтобы совершать путешествие за границу.

— Вы нашли его уже давно слишком здоровым, когда выписывали из больницы! Сейчас бесполезно говорить о ваших ошибках, повлекших обморожение и тромбофлебит.

— Конкордия Терентьевна, эти упрёки ни к чему. Я знаю, вы хотите его оставить на излечение у Кунца в его клинике. Так должен вас огорчить: Кунц попал в автомобильную катастрофу, сам был за рулём, ему раздавило рулевым управлением грудную клетку.

— Он жив?

— Да, он остался жив, но он ещё будет долго болеть, ваша затея не удастся.

— Какой кошмар, мне очень жаль Кунца! Николай Иванович, вы не знаете подробнее о состоянии Кунца?

— Он сейчас уже вне опасности.

— Николай Иванович, я хочу не в Прагу, а в Карловы Вары, полечить кишечник знаменитыми источниками. Вишневский очень советует, он говорит, больному будет очень полезно после такого запущенного кандидомикоза, который, кстати сказать, просмотрели все врачи вашего консилиума!

— Нет, поездку за границу я не могу разрешить, ещё слишком рано, у нас в Советском Союзе есть минеральные воды, но и туда ещё рано! Вы переоцениваете свои возможности, я этого разрешить не могу.

Он встал и пошёл наверх к Дау. Известие, что Кунц сам с раздавленной грудной клеткой стал тяжелобольным, ошеломило меня.

Поднялась к Дау, когда Гращенков ушёл.

— Коруша, когда этот дурак Гращенков оставит меня в покое? — Рука у Дау дрожала. — Танечка, что здесь произошло?

— Ничего, Лев Давидович игнорировал присутствие Гращенкова, не хотел с ним разговаривать, отвернулся к стене и молчал. (В.М.Бехтерев: «Если больному не стало легче после разговора с врачом, то это не врач»).

Е.М.Лившиц стал приходить довольно редко. В одно из воскресений, когда я готовила в кухне обед, Дау делал у шведской стенки разминку: придуманные мной стальные круглые поручни в обхват руки, опоясывавшие весь верх квартиры, дали ему возможность легко передвигаться. В моей страховке он уже не нуждался, в протезных ботинках он только слегка прихрамывал, а снимала я ботинки только на ночь.

Е.М.Лившиц пришёл с физиками, они пробыли у Дау довольно долго, я не вышла их проводить, меня остановил их разговор. Физики утверждали, что они в поведении Дау ничего страшного не заметили: нет, Женя, вы ошибаетесь, Дау совсем прежний, тот же юмор, тот же взгляд, о науке не захотел разговаривать, логично обосновав: «Я на несколько лет отстал». Второй физик добавил: что, если бы у вас, Женя, болел живот, ведь Дау примерно за час три раза выходил в туалет, предварительно извинившись, он просто ещё очень болен, у него слишком много было серьёзных травм.

Дверь в квартиру Женьки рядом, они остановились на крыльце, продолжая разговор. Женька очень

уверенно, с печалью в голосе сказал: «К моему большому сожалению, я полностью убедился в противном. Вы ведь медицины не знаете, а я вырос в семье медика, медицина мне близка, я все время держу связь с профессором Корнянским. К сожалению, Кора по глупости отстранила его, но он мне сказал: никто и ничто не вернёт Ландау его интеллекта! Он как учёный погиб, мозговая травма плюс клинические смерти. Вначале я тоже этому верить не хотел. У меня не осталось больше никаких надежд. Дау в науку не вернётся, я лучше знаю его! Нет, нет! Я в этом твёрдо убеждён. У него потеря ближней памяти».

Меня уверенность Лившица не испугала, это я все слыхала и от Гращенкова, и от главврача Сергеева, и от Зарочинцевой. И, конечно, от Корнянского. А вот профессор Рапопорт из нейрохирургии с первых дней травмы мне сказал: «Трещина в основании черепа без смещений, трещина полая». Он верил показаниям энцефалограммы, придавал большое значение тому, что когда пропилили щель в черепе, гематомы не оказалось. Он в нейрохирургии наблюдал больного с первых дней пробуждения сознания и всегда на все страшные прогнозы консилиума, не боясь Егорова, просил записать его мнение особо, и оно всегда шло вразрез с мнениями Егорова и Корнянского и всегда было оптимистично! К сожалению, профессора Рапопорта тоже уже нет! (Рак желудка).

Я-то лучше всех знаю своего Зайку! Он безусловно весь прежний! Интеллект, талант, все осталось прежним. Он сам всех поставит на место, когда кончатся боли и будут опубликованы его новые работы! Особенно если он закончит свой последний труд. Теперь его уже стали называть гением.

А пока надо создавать спокойную обстановку дома для его полного выздоровления. Это условие необходимо, а главный врач — время. Это сказал Пенфильд, это подтвердил Кунц, об этом я читала в учебниках медицины.

И самым желанным гостем для Дау и меня был Померанчук. Ещё с харьковских времён, когда я ничего не знала о его сверходаренности, он покорил моё сердце, назвав Дауньку учителем там, на цементной площадке у двери квартиры Дау. И потом всегда, в Москве, в Казани, дома, на даче при встречах с Дау, академик Померанчук произносил слово «учитель», вкладывая в это слово столько любви, преданности, преклонения, восторга. Сам Померанчук излучал чистую детскую наивность, доброту и доброжелательность ко всем. Заглянув в его глаза, можно было поверить, что человечество лишилось зла. За словом «учитель» следовала математическая выкладка физических идей. «Учитель, ты не отстал от современной физики, за годы твоей болезни ничего существенного физики не сотворили, главное: та область физики, которой ты посвятил два года перед своей болезнью, остаётся белым пятном. Ни один физик мира ничего не сделал в этой области, поскорей выздоравливай, это открытие ждёт тебя». — «Чуча, я истосковался по науке, меня изводят боли, как я жду конца болей! Я как зверь накинусь на науку».

Они говорили физическими терминами. Разговаривать о том, над чем он работал, Ландау, мог только с Чучей, только один академик Померанчук мог на равных говорить о науке с Ландау. Даже больной, Дау ни разу не сказал Чуку, что болит живот, о науке разговаривать не могу. У Дау с Чуком иных разговоров не бывало, при встречах они говорили только о науке. Чук с порога начинал научный разговор, Дау подхватывал. Так было до болезни, так было во время болезни, больной Ландау свой характер не изменил.