Академия Высших: студенты

Трапная Марта

Мурасаки не удержался, протянул руку к часам и почувствовал, как снежинки летят навстречу его пальцам, наткнувшись на тот же невидимый барьер, что отталкивал его руку. Значит, снежинки не конструкторы и не деструкторы, – улыбнулся Мурасаки. Сами по себе. И значит, нейтральные предметы часы к себе не подпускают.

– Что же ты такое? – пробормотал Мурасаки, обходя часы по периметру.

– Это ты что такое, хотел бы я знать, – раздался голос Чоки, – что мы из-за тебя потащились среди ночи почти в самую Академию. Раст, может, ты знаешь, что он такое?

Мурасаки обернулся.

– Привет, малыш, – сказал Раст, выныривая из-за кустов. – Найти этот твой укромный уголок непросто, но мы справились. Чоки был уверен, что

ты здесь!

– Но мы все равно сначала сходили к тебе домой, – мрачно сказал Чоки. – Потому что Раст думает, что лучше тебя знает. Как партнера по практикуму.

Они с Растом подошли к часам. Вихрь из снежинок притягивал взгляд, как водопад или огонь. Они летели и текли одновременно, напоминая сразу и торнадо, и метель. Прямо здесь, на этой полянке не было фонаря, но фонарей на дорожках было достаточно, чтобы чуть подсвечивать снегопад.

– Красиво, – сказал Чоки и вздохнул, – но ужин был лучше. У нас твоя порция осталась. Пойдем домой, а?

Мурасаки покачал головой.

– Спасибо, что пришли. Но я, пожалуй, еще побуду здесь.

Чоки отвесил ему подзатыльник, Мурасаки привычно уклонился, и Чоки только сбил снег с его плеча. Взметнувшиеся снежинки, летящие в сторону часов, вдруг развернулись обратно.

– Да-а-а, – протянул Раст, провожая взглядом снежинки. – Загадка.

Он наклонился, собрал в ладонь снег с земли, стараясь не комкать, и бросил в часы. Снег отразился под странным углом, как будто возвращаясь к Расту. Мурасаки протянул ладонь к самому острию веретена. Сопротивления не было, но когда он постарался прикоснуться к циферблату, его ладонь снова отбросило.

– Странная штука, – Раст протянул ладонь к границе воронки.

То же самое сделал Мурасаки. Прикосновение мельтешащих снежинок к пальцам оказалось неожиданно приятным, будто держишь руку в текущем ручье. Кажется, Мурасаки даже улыбнулся, потому что Чоки покачал головой и тоже протянул руку.

И когда его пальцы так же приблизились к барьеру, он вдруг исчез. Снова пропало то давление, которое они чувствовали. Снежинки посыпались вниз, как будто ничего и не было.

– Подождите, – пробормотал Мурасаки. – Но нас же трое! Почему…

– Понятия не имею, – прошептал Чоки. – Но если кто-то решить убрать руки, давайте по команде, а? Мне в прошлый раз не понравилось, как меня выбросило.

Они держали ладони перед часами, как перед огнем. А потом Мурасаки осторожно опустил руку на поверхность часов. Это было странное чувство. Мурасаки ожидал, что прикоснется к холодному каменной поверхности. Но под его пальцами теперь был не камень. Мурасаки казалось, что циферблат был живым и где-то внутри него стучало живое сердце. Так слышится пульс под пальцами – легкие невесомые толчки, совпадающие с ритмом сердца. Но здесь ритм был непривычным, частым, рваным. Мурасаки положил вторую ладонь на грудь, слушая свое сердце. Нет, этот ритм определенно был совсем другим. Но чем дольше он держал ладонь на потрескавшейся поверхности, тем сильнее стучало его сердце, перестраиваясь на тот же чужой незнакомый ритм. Так что толчки под обеими ладонями начали совпадать – сначала каждый третий удар. Потом каждый второй. Потом они совпали.

– Вы слышите? – шепнул Мурасаки. – Там внутри что-то есть. Что-то движется. Вы слышите?

Раст аккуратно опустил ладонь на циферблат. Нахмурился.

– Да, я слышу. А ты, Чоки?

Чоки положил ладонь на часы и начал легонько постукивать пальцами в такт этому странному ритму. Мурасаки закрыл глаза. Ему казалось, что та тоска, что живет внутри него, не тоска даже, а глухое абсолютное отчаяние, которое он пытался задавить или хотя бы спрятать, рвется наружу вместе с этим ритмом, прямо из сердца, разливается по венам, пульсирует под второй ладонью. И что где-то там, под хрупкой скорлупой циферблата навстречу рвется такая же невыносимая, невыражаемая никакими словами и чувствами невозможность.

Спроси у него кто-то – невозможность чего? – он бы не смог ответить. Это было то самое чувство окончания всего, краха надежд, полное и абсолютное поражение, когда ничего уже нельзя изменить, когда в будущем нет даже надежды на перемены. Нет и это «нет» будет всегда, вечно, до скончания времен и даже после. Незыблемая вероятность, которую нельзя изменить никому. Вообще никому. Может быть, это была сама смерть. А может быть, что-то, для чего смерть была лишь проявлением, понятным человеку. Словом, обозначающим понятие. Так слово «водопад» не передает ни оглушающего рокота воды, ни мощи, с которой она обрушивается вниз, ни устрашающей скорости, ни алмазного сияния воздуха от мельчайших брызг вокруг места падения. Только понятие, но не суть.

– Смотрите, – вдруг сказал Чоки. – Часы меняются.

Мурасаки открыл глаза и посмотрел на циферблат. Пыль исчезла. Поверхность часов стала гладкой и сияющей, как отшлифованный драгоценный камень. Вместо сетки трещин в центре осталось всего несколько тонких царапин, которые с каждым мгновением делались все незаметнее. И наконец они пропали совсем. В эту же секунду Мурасаки понял, что больше нет преград между его безысходностью внутри и безнадежностью снаружи. Тоска выплескивалась из него с каждым ударом сердца и уходила туда, внутрь, под каменную поверхность, сливаясь с тем, частью чего она была. Это было больно. Эта боль была ощутимой, как будто острым ножом кто-то проводил вдоль вдоль каждой вены, вскрывая их все. Она становилась все сильнее, пока у Мурасаки не потемнело в глазах. Он понял, что больше не выдержит и вскинул руки кверху, отступая на шаг от часов, которые больше не были сломанными, и едва ли когда-нибудь были часами. Боль выплеснулась из него последней волной и откатилась.

Раст и Чоки переглянулись.

– На счет три, – сказал Раст. – Один. Два. Три.

Они с Чоки одновременно убрали руки от циферблата. Теперь ровный каменный круг светился мягким зеленоватым светом, а в его глубине вспыхивали и гасли желтые искры.

– Что это за штука, хотел бы я знать, – пробормотал Чоки, рассматривая циферблат. – И как, ради всех законов создания, вы это сделали?

– Сделали что? – спросил Раст.

– Отремонтировали эти часы. Что ты делал?

– Я… – замялся Раст. – Я выплескивал свои чувства. Те, от которых хотел избавиться. Как-то само получилось, знаешь. Они поднялись к горлу. Это… – Раст тряхнул головой. – Это похоже на то, когда хочется кому-то рассказать что-то очень плохое, чтобы забыть.

– А что, я для этого уже не подхожу? – с обидой спросил Чоки.

– Малыш, я не хочу выливать на тебя все плохое, что есть во мне. Тебе и своего плохого предостаточно. Но разве ты сам ничего не делал? – удивился Раст.

– Нет, ты же видел. Я только отстукивал этот ритм и смотрел, как вы пялитесь на этот камень с пустыми лицами. Потом глаза открыли почти одновременно. Мурасаки вообще как покойник до сих пор, сам посмотри.

Раст оглянулся на Мурасаки. Сейчас он был меньше всего похож на живого человека – восковое лицо, взгляд, провалившийся внутрь, закаменевшая поза. Черты лица как будто потеряли всякое выражение, расплылись, скрывая возраст. Сейчас его можно было принять и за старика, и за ребенка. Раст зачем-то оглянулся на кота и стрекозу – они выглядели более живыми, чем Мурасаки.

– Ты таким же был. Я увидел, каким ты будешь в старости, – засмеялся Чоки и подошел к Мурасаки.

Чоки немного помедлил, потом встряхнул Мурасаки за плечо. Мурасаки моргнул, тряхнул головой и глубоко вздохнул.

– Ой, – сказал Мурасаки, осматриваясь, – мы что, починили эти дурацкие солнечные часы?

– Ага, – сказал Чоки. – Ты только сейчас заметил?

Мурасаки кивнул и с силой потер щеки.

– Я вроде заметил, но как-то… отвлекся, знаешь. Снежинки, дурные мысли, все такое.