Актея. Последние римляне
Шрифт:
Фабриций хотел было возразить, но маленькая ручка закрыла ему рот.
— Жители небес скучны и невыносимы, — продолжала Эмилия, — потому что по их следам идет фанатизм, из которого рождаются ссора, насилие и ненависть. Они отравляют наслаждение жизни, пугают смертного загробными муками, они обращают цветущую землю в кровавый вертеп. Они смешивают языки, умы и добродетели;. они сварливы, как философы.
Фабриций во второй раз хотел возразить, но снова, к его губам прикоснулись белые пальцы.
— За дверями моего дома остаются также, — говорила Эмилия, усмиряя воеводу улыбкой, —
Она вылила всю чашу на пол и ударила три раза в ладони.
Со всех сторон, справа и слева, сверху и снизу, из-за всех занавесок полились в залу тихие, мягкие звуки флейт. Казалось, что поет весь дом. А когда замолкли мягкие, нежные звуки инструмента, зазвенел серебристый женский голос.
— Теперь уже нет Катуллов. — сказал один из патрициев.
— Потому что их спугнули религиозные споры, измышленные этими отшельниками и постниками;— ответила Эмилия. — Оставим богов в покое. Если они могущественнее нас, то легко обойдутся без поклонений, человека. Какое им дело до наших жертв, фимиамов и молитв?
Она улеглась поудобнее на софе, закинула руки за голову и обернулась лицом к Фабрицию.
Он лежал с закрытыми глазами.
Все, что он слышал, для него было так ново, что он не знал, как вести себя. Уйти или остаться в этом мишурном вертепе греха и богохульства? Эта дерзкая актриса смеялась над священными вещами, а граф Валенс, приближенный императора Феодосия, вторил ей ободряющим смехом, хотя на правом плече его туники красовалась монограмма Христа.
Он должен бросить общество, которое оскорбляет его чувства и убеждения… Но Валенс ему не простил бы этого, а его помощь, может быть, в скором времени потребуется против язычников западной префектуры. Влияние начальника охраны Константинопольского двора на стареющего императора было хорошо известно в Виенне.
А потом… Эта явная блудница, кичащаяся бесстыдно своим распутством, приковывала его к себе каждым своим движением, каждым взглядом. Настоящая Фауста Авзония, оплакивающая судьбу Антигоны… Фабриций знал, что Эмилия играет роль, но, несмотря на это, закрыл глаза, чтобы удержать в память ее образ и отуманить себя сладостным обманом.
Он грешил… Это слово он постоянно повторял себе в душе, сам сознавал свою вину, но этот грех был так сладок, что заглушал всю горечь его проступка…
На будущей неделе он вручит епископу значительное пожертвование для бедных и будет молить Бога простить ему. Добрый Пастырь простит, ведь сказал же Он, что даже святые и те не безупречны…
Эти мысли быстро перекрещивались в голове Фабриция. Христианская совесть приказывала ему покинуть дом актрисы, но молодость, здоровье и старое вино, которые волновали его кровь, удерживали его на мягком, благоухающем ложе рядом с
И, погруженный в мечты о Фаусте Авзонии, он вдруг почувствовал на своем лице горячее дыхание.
Он открыл глаза, и кровь бросилась ему в голову. Над ним сверкала пара глаз, пламенных, как сама страсть, ему улыбались уста, чувственные, как само сладострастие.
Эти уста приближались к нему, обдавая его жаром дыхания.
— Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова еще до тысячи, — шептали эти уста. — Опять до ста…
Фабриций хотел вскочить с софы, но его голову обхватили белые руки и на его грудь склонилась колеблющаяся грудь.
— Давай любить и жить, о Лесбия, со мной; за толки стариков угрюмых мы с тобой не дадим одной монеты медной. Пускай восходит день и меркнет тенью бледной, для нас, когда заря зайдет за небосклон, настанет ночь одна и бесконечный сон.
А кругом, из-за всех занавесей, в залу лились сладкие звуки флейт, смешиваясь с шумом фонтанов.
— Жить!.. Любить!.. — шептала Эмилия.
Фабриций взглянул на актрису… Фауста Авзония!..
Только не та, бледная, печальная, отталкивающая от себя холодностью, а розовая, страстная…
И христианин забыл о требованиях своей веры. Юноша, опьяненный вином, песнями, музыкой, схватил ее в свои объятия и привлек к себе как неотъемлемую собственность. И он пил бы с ее губ наслаждение без конца, до потери сознания, если бы от этого очарования его не пробудили громкие рукоплескания.
Рукоплескал Валенс, рукоплескали римляне.
— Добродетель в объятиях распутства! — восклицал граф, захлебываясь от смеха.
Фабриций метался на ложе, как смертельно раненный зверь. Он оттолкнул от себя Эмилию и вскочил на ноги.
Он понял все… Этот кутящий сброд потешался над его слабостью. Он являлся потехой игрокам и пьяницам. Он отрезвел сразу.
— Не тебя ласкал я, блудница! — сказал он.
Все опять расхохотались.
— А кого же? Может быть, образ твоей умершей любовницы? — спросил один из патрициев.
Стыд и гнев пробудили в Фабриции варвара.
— Молчи ты, языческая собака! — крикнул он.
В зале воцарилась гробовая тишина. Недавний римлянин, полуварвар, оскорбил римского патриция.
Как, дело дошло уже до того, что первый попавшийся пришелец, зависящий от капризного расположения императора, чужеземец осмелился нагло бесчестить детей Рима? Этого до сих пор еще не бывало. Даже христианские императоры, хотя и старались столкнуть славную столицу мира с пьедестала власти, преклонялись перед величием ее прошлого. Триумфальный въезд в Рим не перестал быть наивысшей почестью для вождя, украшенного лаврами многих побед; латинский язык все так же господствовал во всем государстве; законы, установленные «сенатом и народом», одинаково имели силу, как в западных префектурах, так и в восточных. Константин, Иовиан и Валентиниан I, хотя и ревностные христиане, не осмелились посягать на обычаи и нравы вечного Рима. Грациан первый лишил народные храмы покровительства власти, за что его и покарала месть поклонников старого порядка. Даже галилеяне признавали первенство Рима. Их высшим духовным лицом, епископом над епископами, был начальник римской общины.