Актриса
Шрифт:
Я повернулся к Тае, ожидающе смотрящей:
— Я рад, что вы не спрашиваете: действительно ли так было и автобиографичен ли герой.
— Да какая разница, как было в жизни, это же искусство: вы создали свой уникальный мир, который останется, как и эти герои, которые живут в нем.
Она взяла бутылку водки и спросила взглядом. Я согласно кивнул.
— «Вот это допьем, и сразу бежать в магазин!»
Она расхохоталась. Приближалась первая остановка. И я запасся долларами в один карман и местной валютой — в другой. Я собирался купить
Экспресс, гудя, подходил к станции. Я в нетерпении вскочил.
— Вы пойдете?
— Я буду на вас смотреть в окно. И если позволите, закурю сигарету. Я боялась вам мешать дымом.
Я достал блок «Салема», купленный для нее.
— У меня еще есть пачка, — тихо сказала она.
В это время я несся по коридору и выпрыгивал из тамбура.
Сначала я не мог поверить: я бегал вдоль поезда и производил, наверно, странное впечатление на окружающих. На всем перроне вдоль длинного состава стояло несколько одиноких ветхих старух, которые продавали утлые кулечки с черешней и пустяковой, невзрачной клубникой.
Наконец в конце перрона я нашел одну, у которой на палочке была бело-красная черешня. Чтобы не возвращаться с пустыми руками, я купил десять палочек. Я спрашивал у женщин: а продает ли кто-нибудь это или то — они смотрели на меня с непониманием, чаще — с недоумением. Как будто я свалился с Марса. Как будто я был сумасшедший. С ума сошедший.
Назад в купе я возвращался грустный и слегка выбитый из колеи.
— Это вам, — сказал я, не глядя.
— Это моя любимая черешня, Алешенька, спасибо большое.
Я кивнул.
— Алеша, я не хотела вас огорчать, не хотела вам мешать встрече с ожидаемым. Но того, о чем вы говорили, уже как десять лет нет. Вы были так возбуждены, так взбудоражены, мне не хотелось говорить вам наперекор или вопреки вашим мечтам.
Меня опять поразил ее такт, который будет поражать и потом. За исключением одного раза…
— Но проводница говорила, что есть даже икра. Может, на другой станции?
— Я думала, вы поняли, что она — шутила…
Я не понял. Более того, я был в полном шоке: на всех станциях, перронах, полустанках и вокзалах продавали одну лишь невзрачную черешню, сезон которой наступил (но не ведрами), и мелкую второсортную клубнику. Которую я не любил, а любил большие клубничины, когда две не помещались во рту.
Я не верил, я не мог поверить, что они сделали с Империей, некогда хлебородной и хлебосольной, кормившей полмира. До чего довели свой народ. Картошки вареной и той не было на остановках. В пустыне…
Я налил себе полную чашку, плеснув Тае.
— Надеюсь, будущее будет лучше, — сказал я сам себе и выпил до дна. Взял свежий огурец, который был куплен в столице, и откусил.
Чуть позже пришла проводница и принесла постельное белье.
— За два комплекта с
Тая протянула ей десятку и жестом показала, что сдачи не надо.
— Что это значит, Тая? — спросил я.
— Алеша, здесь за белье нужно платить.
— Как, а разве это не входит в стоимость билета? Или: почему это нельзя сразу включить в билет?
Она с мягкой улыбкой посмотрела на меня:
— Вам постелить, может, вы хотите отдохнуть — от столкновения с реальностью?
Я отрешенно кивнул. Простыни пахли свежим. Мы слились под стук колес. В ритм с электровозом. Все было бы терпимо, если б не узкие диваны. Кровати. В восемь пришла проводница Валя со своей банкой тушенки, чем меня невероятно тронула.
— Неудобно с пустыми руками к столу.
Она села рядом со мной, я налил ей в стакан, принесенный также ею.
— Вы водку пьете? — вежливо спросил я.
— Кто ж ее у нас не пьет? — прямо ответила она. Выпила, взяла хлеб с котлетой, но только понюхала.
— Что ж это за водка такая вкусная?
Я сказал.
— Никогда не пила заграничной. — Она была удивлена.
— Тогда еще. — Я поднес бутылку к ее стакану.
Она попросила:
— Вы уж не переводите, я лучше нашей выпью, она грубее.
Я достал из пакета бутылку их водки, но сделанной на экспорт. Открыл и налил.
— Ну, со свиданием, — сказала Валя, — спасибо, что приехали к нам.
Она выпила, подождала, пока я и Тая, и только потом откусила хлеб с котлетой.
Тая положила ей овощи и зелень.
Она была совершенно потрясена, что Тая — актриса. И последовавшие день и ночь служила ей верой и правдой, предупреждая малейшее желание, каприз или прихоть. Хотя в местных условиях любое желание можно было считать капризом. Или прихотью. И делала для нее то, что не делала для всего вагона. Она просидела у нас два часа, и я с трудом уговорил ее взять банку тушенки с собой обратно.
А ночью мне снился пир и на столе стояли блюда с громадными раками и балыком, вареной с зеленью картошкой и розовой семгой, невероятной величины помидоры и малосольные огурцы с пупырышками, а рядом — стеклянные ведра с черешней, вишней и бело-желтой сливой.
Утром раздался стук в дверь, и Валя принесла нам чай.
— Вам первым!
Чай был ароматный. В стеклянных стаканах с подстаканниками. Которые я не видел с детства. В Америке подстаканников вообще нет. Стаканов тем более.
В этот день мы пировали остатками первого дня. Остатки кажутся всегда вкусней, так как глаз — не пресыщен.
Допивали отечественную водку, и Тая не знала, куда спрятаться от рвущейся услужить ей проводницы.
Утром «наш паровоз» прибывал в конечный город, куда доходили железнодорожные шпалы. «Шпалы кончились, рельсов нет…»
Мы приезжали в Зурбаган… Не успели мы сойти на неширокий перрон, как грянула «Варшавянка». Я обалдел.
У меня подпрыгнуло все в душе.
— Нас встречают, — сказал я радостно Тае.