Аламут
Шрифт:
Часть VII. Иерусалим
38
Айдан стоял на Горе Олив, на том месте, где сто лет назад стоял Танкред со своей армией воителей, святых и возмутительных грешников, под знаменем первого Крестового Похода. Танкред заплакал, увидев Иерусалим; зная, что город находится под пятой неверных. Танкред завоевал его вместе со своими братьями-принцами: Раймоном, Робером, Богемоном и Годфри Лоррайнским. Имена звенели в безмолвии сознания Айдана, словно песня стали, бьющейся о сталь.
Он медленно огляделся. На вершине, где он стоял, находилась разрушенная церковь, святыня,
Мамлюки, наконец-то, были немы и недвижны. Один или двое, казалось, вот-вот заплачут.
Айдан не знал, что он чувствует. Радость, да; трепет при виде огромного и святого города; желание войти в город и принести клятву верности его королю. Но и печаль тоже, и что-то очень похожее на сожаление. У него не было возлюбленной, которая разделила бы с ним этот миг. Джоанна уехала. Марджана не появилась, чтобы предъявить права на него, хотя в длинной дороге он снова и снова ловил себя на том, что скачет, повернув голову, вглядываясь в каждую тень, вслушиваясь в каждый звук, зовя ее по имени. Она не отвечала. Воздух, как и его сердце, был пуст.
Его мерин ударил копытом и согнал муху. Айдан подобрал поводья. Он не подал милостыни паломникам, слоняющимся вокруг Горы; теперь они не давали ему покоя: бормотание голосов, бормотание молитв, блеск глаз в сторону дерзких сарацинов, пришедших в самое святое из христианских мест. Он перекрестился с явственной истовостью и сел в седло. Потрясенные взгляды чудесным образом улучшили его настроение. Он пришпорил мерина и впереди своего отряда поскакал прочь с холма.
Иерусалим широко расстилался перед ними. Айдан обнаружил, что поет, как пел он в первое утро по дороге в Аква Белла; но без той ветреной легкости, которая должна была предупредить его о несчастье. Его победа была одержана, какова бы ни была цена. Он вернулся домой.
Родственники и караван пошли своим путем еще до того, как Айдан свернул, чтобы поклониться Горе Олив, и пообещали доставить его багаж в дом леди Маргарет. Мамлюки не позволили отослать их прочь ни тогда, ни сейчас. Они столпились вокруг Айдана, сталкиваясь друг с другом в узких улочках, принюхиваясь, словно псы у чужой помойки, Айдан был рад, что ему приходится все время держать их в руках. Это не давало городу ошеломить его.
У перекрестка дорог, откуда им предстояло свернуть к Башне Давида, они остановились. Проезжал какой-то барон, со свитой, достойной короля, и с шумом, достойным императора. Сорвиголовы Айдана подчеркнуто не обращали на это внимания, ради чести их принца; телохранитель барона не намеревался спускать это. Айдан выволок Тимура за загривок и оттащил за пояс назад Конрада, пока они не успели начать войну. Тимур фыркал от ярости:
— Ты слышал, как он сказал? Ты слышал? Грязный сарацин, вот как он тебя назвал. Тебя, мой господин!
— Так он и сказал, — подтвердил Айдан. — Причем на ужасном арабском.
— И ты позволишь это? — воскликнул Ильхан.
Айдан усмехнулся.
— Почему нет? Он думал, что говорит правду.
Они уже успели привыкнуть к его вспыльчивости. Кипчаки умолкли. Конрад прекратил изрыгать проклятия и уставился на него, моргая. Остальные решили посмотреть процессию, раз уж их господин, кажется, ничего иного не собирался предпринимать. Процессия не
Айдан, выискивая дорогу посвободней, спешился и повел лошадь в поводу. Его мамлюки последовали его примеру, последним — Арслан, который приглядывал за близнецами. Лошадь беспокоились, непривычные к толпе и тесноте. Кобыла Тимура заржала. Айдан услышал проклятье мамлюка, а потом неожиданно — громкий плач ребенка.
Он швырнул поводья Конраду и бросился назад вдоль колонны. Это было все равно, что плыть против течения. Айдан пробивался сквозь толпу без всякого милосердия. Он сбил кого-то с ног; он надеялся, что кого-то из своих.
Кобыла Тимура превратилась в бешеного берсерка, выплясывая вокруг центра, которым был ее хозяин, белый, как мел, и ударяя во все стороны копытами. Она лягнула ильханова мерина, который все же нашел рассудок стать смирно в стороне, вне ее досягаемости, прижав уши к голове. Толпа теснилась подальше от кобылы, то и дело случайно нарушая круг. А позади, прижавшись к стене, стояла дрожащая, плачущая женщина, судорожно обнимающая младенца, который не на шутку раскричался.
Кобыла расчистила большой круг. Айдан переступил черту, не обращая особого внимания на мелькающие копыта, и схватил бестию за узду. Лошадь внезапно остановилась, глаза ее вращались; копыто поднялось, помедлило, опустилось на землю.
— Умница, — сказал кобыле Айдан. — Вот умница.
Он провел рукой по взмыленной шее. Она медленно успокаивалась. Он отвел ее в сторону, чтобы дать иллюзию безопасности. Толпа снова начала двигаться, сначала опасливо, потом более мощно.
Крики ребенка перешли в икоту. Казалось, ничего хуже это суровое испытание не причинило этому младенцу — шумному, светловолосому франкскому мальчику, сидящему на руках у няньки, которая, как было слишком очевидно, собиралась удариться в истерику. Когда ребенок увидел Айдана, то прекратил кричать и начал глазеть. Его глаза были огромными, грозовой сини, темные не от ужаса, а от гнева; хотя гнев уже уступал место любопытству. Мальчик хотел потрогать чудесное, ужасное животное с летающими копытами. Его нянька едва ли не душила ребенка в объятиях и не давала ему покоя своими завываниями и причитаниями.
Позади Айдана сквозь толпу пробилась женщина и выхватила ребенка из рук няньки. Ее глаза были того же грозового синего цвета, как у мальчика; и лицо было так же яростно нахмурено. Она поддержала мальчика бедром и тыльной стороной ладони ударила няньку по лицу.
Это было жестоко, но оказало действие. Завывания женщины резко прекратились. Новоприбывшая, разобравшись с кормилицей, обрушилась на Айдана:
— Ты когда-нибудь что-нибудь можешь сделать без шума?
Он открыл было рот — и закрыл его. Это было не то приветствие, какого он ожидал. Если он вообще ожидал приветствий.
Джоанна уперлась кулаком в бок. Дитя, которое она держала на другом бедре, должно было быть Аймери. Было больно видеть это; знать, что это значит. И все же было радостно переносить даже гнев его матери, видеть ее, знать, что она здесь, невредимая, и совершенно неизменная.
— Если бы этот, — подбородок указал на Арслана, выглядевшего побитым и напуганным, — не зажал меня в углу, я могла бы прекратить истерику этой глупой твари, убрать ребенка с дороги и уберечь тебя от бесконечных объяснений. Итак. Ты готов объясниться?