Алба, отчинка моя…
Шрифт:
— Кого это слышно у нас? С кем говорите? — ожила опять старуха, будто дитя от сна.
Кричит тогда Серафим:
— Я это, бабушка! Я, внук ваш!
Не слышит старуха,?. тут еще Замфира возьми да заплачь. Одна слеза на белую фасолину падает, другая — на черную.
А тут и старуха как застонет, как завоет в своем воображаемом одиночестве:
— Все меня оставили, все меня бросили! Умру, и никто не услышит, о-ох!
Совсем потерялся от жалости Серафим. Говорит:
— Замфира, слышишь, жена? Собирай вещи, возьмем и бабушку с собой.
Смотрит на него жена: «Ну и дитя
— А ты думаешь, дойдет она до дома? Разве может она ходить?
— Тогда я схожу за машиной.
— Ты что, ребенок? Машины ведь все в поле!
— Замфира… — И растерянно огляделся вокруг. — А тачки у вас какой-нибудь нет?
— Вот тебе и на!..
— Тогда знаешь что? Давай возьмем ее под руки.
Смеется Замфира: «Ну и голова». И говорит:
— Ох, горюшко ты мое… Ладно, схожу за кем-нибудь…
…Оставшись один, сам по себе, Белый почувствовал, что свободен.
Вышел, сам не зная откуда, блуждал много и долго в ночи, пока среди дня не очутился в лесу. Был сыт, было жарко, и готов уж был свалиться в тени, как вдруг набросился на него кто-то.
И начал жужжать в ухо:
— Один мертвый между двумя живыми проходил живое между двумя мертвыми, и сказало живое между двумя мертвыми мертвому между двумя живыми: «Ты на меня не очень-то, а то если живое на живого навалится — останутся только мертвые!»
Белый навострил уши…
Ага, это пришел маленький, незаметный, смертельный его вражок и начал свои пожелания-проклятия и вечные свои песни-заклинания.
Стукнул бычок копытом и сказал оводу:
— Говори яснее, а то будешь мой след целовать!
— Племя твое всегда было терпеливым и глупым. Был ты маленький — играл сразу на четырех свирелях-сосках, а теперь вырос… бз-з-з, думаешь, для чего вырос? Покуда не сняли с тебя шкуру, не разгадаешь загадку!.. Да, большая будет тебе радость, когда сделают из твоей шкуры сапоги и будут плясать в них на свадьбе; и сделают из нее барабаны и будут принимать парад; а мясо твое пойдет на угощение после вина…
И раз все это так, почему ж тебе не веселиться, пока жив, а? И скажи спасибо, что родился быком! А то я тут подъезжал к одной корове — и спереди, и сзади, и с хвоста, и с головы — и давай ей жужжать и так и эдак… А она говорит мне: «Ах ты тварь-невидимка! Зря ты это самое… Вот если б тебя доили и в ярмо запрягали, посмотрела бы я тогда, как бы ты взбесился!»
— Не оскорбляй мою маму! — ударил всеми четырьмя копытами Белый.
— Зазнался ты, бык!.. Ну, раньше еще понятно, был ты и в песне и на гербе, а теперь — бз-з-з! Вспомни романс: «Идет-скрипит арба по дороге…» Возьми выйди на люди — что услышишь? «Эй ты, осел!» Так это о тебе говорят, знай! Ибо осталась от тебя одна метафора…
Очень разгорячился бык, согнул шею, скосил глаза, сказал с презрением и гневом оводу:
— Да ты погляди сюда, эх ты, ничтожество! Несчастная ты жужжалка-моталка! Разве не видишь, какой я белый-пребелый от хвоста до рогов? Какой я племенной-семенной?
— Жжж-зз! Одна лишь глупость под твоими рогами! Племенной-семенной… Скажи-ка, видел ты хоть когда-нибудь — т-т-з-з — телку? Ха! Какое там… Ухитрились
— Что мне сказать… — сдался Белый. — Чего не знаю — того не знаю…
— Откуда тебе знать о фиесте, бедный глупый ты раб! Ты — белая ворона, а не белый бычок! Повезло ли тебе хоть раз, поймал тебя кто-нибудь на полотно?..
Бельмо ты белое, слепое! Тебе даже лечь нельзя, осужден всю жизнь стоять, чтоб не испачкаться. Да ведь не сможешь, ведь не выстоишь, ведь ты не памятник, так-то! Потому, пока еще в силе, отправляйся-ка ты в музей, где стоят твои прапрараспрадеды. Погляди на них, стоят каменными кретинами — уж я им жужжал, жужжал, аж голова трещит, да что сделаешь, если они глупы и тупы…
Ох, сказки эти!..
Не обращай на них внимания, иди мимо них прямо к Апису, сыну Озириса, ибо он — истинный твои бог! Ибо его выводили жрецы на лужайку и ждали его навоза, как пророка, чтоб по нему гадать о судьбе страны…
Навострил тогда Белый уши:
— А как мне молиться, скажи?
— Как! Вот тебе и на… Конечно, как тебе молиться, если идол твой — твое собственное брюхо… Ты сам себя предал, роешь себе могилу собственными копытами. Одно тебе осталось — занять очередь на бойне, эх ты, производитель навоза!
Да здравствует техника! Morituri te salutant! [8]
…Но этого уже не слышал Белый, потому что белым вихрем сорвался с места, словно кучка гусиных перьев, брошенных на ветер.
И били его ветки в чаще, и душила его кукуруза, и лаяли собаки, и кудахтали куры, и освистывали его дворы:
— Это чей же?
— Держи его!
— Гоните его!
— Бейте его!
Напуганный до смерти, он в руки не дался, а вышел далеко-далеко, на сельскую дорогу, и, совсем измученный, сбавил шаг.
8
Обреченные на смерть тебя приветствуют! — обращение римских гладиаторов к императору перед боем (лат.).
Так шел он, тихонько смакуя свою усталость, топот своих копыт, как вдруг:
— Добрый день!
Бык-бычок, откуда ему знать, что этот прохожий был слеп и принял его за соседа? Более того, слепец этот, бредущий ощупью, страшно удивился: как это так, словно в сказке, — идет слепой по дороге и встречает немого, сказать есть что, да некому, видели вы чудеса такие?
И тут как раз наступил он на веревку и понял, что это не человек, и закричал кому-то, воображаемому:
— Есть кто-нибудь с этой скотиной? Эй, чья это беспризорная скотина, люди добрые?