Альбом для марок

Сергеев Андрей Яковлевич

Я наизусть запомнила четыре строчки:

“Помолись обо мне… небесам помолись!.. Для меня ясный свет их померк без возврата. Помолись, чтоб опять в них те звезды зажглись, Что светили с тобой нам когда-то!”…

Беда в том, что много лет прошло…

С пожеланием всего лучшего Вам и здоровья,

В. З.

iv

Уважаемая Евгения Ивановна!

Видимо, весною мы ликвидируем тетино хозяйство.

А пока я кое-что делаю с архивом А. П. Я посоветовалась

относительно Ваших писем. Можно сказать, общее мнение, что Вашу просьбу следует уважить, учитывая обстоятельства.

Отправляясь в очередную вылазку на лыжах, я взяла с собой много мелко изорванных клочков материалов из архива, в т. ч. всех Ваших 9 писем и 1 открытку, и бросала их в лесные овраги по пути. Надеюсь, Вы не посетуете, что я не сожгла, а выполнила “завещание” А. П.

С уважением,

В. З.

1978

двойник

Мы договорились встретиться в девять у выхода, и я сбежал со среды, с Левика. Пошли вниз по Герцена и налево к Пушкину. На бульваре за Тимирязевым я ощутил что-то неладное. Слева шагах в десяти и отстав на полшага шел другой я. Тоже делал вид, что ничего не заметил. За тягучую минуту я, косясь, рассмотрел, что он – точно я, может быть, чуть постарше, подряблее – и в том же плаще и берете, какие я утром сменил на пальто и шляпу. На душе было чувство фальши, подделки, ирреальности. Красовицкий в тон произнес:

– Какой призрачный мир…

Неожиданно другой я нагнал нас:

– Здравствуй, Стасик.

– Добрый вечер, – формально ответил Красовицкий.

– Когда мы увидимся?

– Как договаривались, – сказал Красовицкий.

Другой я впервые в открытую взглянул на меня и ткнул пальцем:

– Человек земной, —

и в Красовицкого:

– Человек небесный, —

и резко повернул назад в сторону Герцена.

– Кто это?

– Не знаю, – сказал Красовицкий. – Мы встретились в котлетной на Арбате. Он спросил, Вы художник? Я никогда не говорю “нет”. Он попросил посмотреть. Я сказал, не сейчас. Мы договорились встретиться через месяц у дома журналистов. Он показал у входа удостоверение. Мы пили пиво. Он говорил, что я должен написать улицу, и по улице уходит девушка в платочке. Он сказал: я, понимаете, коллекционирую девушек – нет, ничего такого, мне только надо увидать, но обязательно, чтобы в платочке. И когда можно в мою мастерскую. Я опять сказал, через месяц.

– А кто он?

– Я не знаю.

(Знакомые передали: Красовицкий рассказывал, что я и другой я смотрели друг на друга с ненавистью.)

…Назавтра утром позвонил Левик:

– Просцице, пожалуйсца, вы когда вчера ушли со среды?

– В девять.

– Цело в том, что я всцрецил вас у ЦДЛ около цесяци, на всякий случай сказал “добрый вечер”, а вы мнe не отвецили. Я очень уцивился.

Я объяснил, что мог.

Цитирую из себя: “Среди дежурства (бабушка, в сороковые) примчалась к нам – убедиться – привезли мальчишку из-под троллейбуса: вылитый я”.

1979

хитрин

– Берег крутой, высокий. Мы, мальчишки, гоняли наперегонки прямо вверх. Ноги до сих пор крепкие. У нас в Пирятине…

Я издавна знал слово Пирятин. Для меня это ветхая книжка:

Вяч. Васильев, “Аглая”, поэма. Пирятин 1918. На последней странице обложки: Того же автора (готовятся к печати) поэмы: “Горемыки”, “Мародеры”.

“Аглая”

случайно попала мне в какой-то послевоенный год, не исключено, единственный уцелевший экземпляр. Нередкий для России рассказ лакейским четырехстопником с онегинской интонацией. По памяти:

И вот взволнованный гусар, Не в силах перенесть удар, Дуло в Михаила направил, И тут героя дух оставил.

Но действие не пушкинское, современное:

Полезли ядовиты газы…

Самое трогательное, что несомненно патриотическая поэма вышла в Пирятине, который согласно истории (чьей? России? Украины?) в 1918 году был под немцами.

Я, естественно, спросил про Вяч. Васильева. Владимир Алексеевич пожевал губами:

– Был такой. Преподавал в гимназии французский. За барышнями ухаживал.

Надо же: возможно, единственная книжка, возможно, единственный читатель и, возможно, единственный человек, который помнит бедного автора…

В двадцатые годы пирятинский Хитрин оказался в столице, в Харькове. Послушные Москве украинские коммунисты по-детсадовски думали, что построят себе щирые Соединенные Штаты, а Москва ничего не заметит. Они даже взялись за дело – на хмарочос не хватило пороху, но на самой большой площади отгрохали самое большое здание. Может, чудище обло, озорно, а может – шедевр конструктивизма.

В пирятинской гимназии обучение было, конечно, на русском. И Владимир Алексеевич говорил по-русски без киевски-днепровского распева, но произносил “невИрИятно” и в словах вроде “позиция” смягчал “ц”. Украинский был его родным языком – не то вторым, не то первым. На украинском он и начал писать стихи, носил в редакции. Старался быть в курсе. От харьковских времен:

П. Тичина, Поезiї, Харкiв, 1929:

Декламатор “Сяйво”, уложив Микола Зеров, Київ, 1929.

На Тычине посвящение жене:

…Подоланих скрут, затамованих звад, Тягстiв, що пiднесли, шляхов, що пройшли ми…

В. Хитр. —

3 червня 1930 р.

м. Ст. Костянтинiв

Это уже в какие годы он, посмеиваясь, прочитал мне “Заповит Хрущева”. Как запомнилось:

Як умру, то поховайте, Не тягнiть резину. З ямы в яму не кидайте, Як того грузина. I на мене покладiть Всi мої вiдзнаки, Щобы можно видризнiти Голову от сраки.

Думаю, это он сочинил сам. Жил он в Лианозове, в двух шагах от лианозовского авангарда, но о молодых поэтах и художниках по соседству не знал и знать не интересовался. Ни литературных, ни украинских знакомств у него, насколько могу судить, не было.

А в двадцатые годы на Украине со стихами дело не сладилось, да вряд ли могло. Насчет таланта – хватило бы и небольшого, но Хитрин не стал бы делать что-нибудь из-под палки.

Его научно-технический ценз мне неизвестен, но только в самый неподходящий год он оказался в землемерах.