Альбом для марок
Шрифт:
Не могу читать газеты. Уже даже не стараются, чтобы выглядело правдоподобно. Меня это возмущает до глубины души. Знаете, что мы перегнали Америку по преступности? И ни в какой другой области больше! Только хвалим себя, а если задуматься – когда продавщица обвешивает вас, грубит – это норма. А как может быть иначе? В чьих руках реальная власть? Интеллигенцию истребили – вы знаете, какая была русская интеллигенция? Чтобы вырастить новую интеллигенцию, нужно двести лет – это минимум! Вы когда-нибудь слышали, что Ленин – жестокий человек? Очень жестокий. Любая власть – какая бы после революции ни установилась – разве было
А вы, сэр, не сердитесь, – но вы не хотите додумывать до конца. Вот скажите, есть в Советском Союзе антисемитизм? Да? А я об этом даже слушать не хочу. Вы подумайте о крымских татарах!
Новости? Мои монеты в феврале продавались на аукционе Сотби, в июне – у Кристи. Более ста пьятидесяти штук. Один каталог мне Анохин прислал, другой – фотокопия из того музея. Яковлева не хотела давать – только по требованию прокуратуры. Второй – без цен. В первом двадцать монет – не лучших – прошли за полторы тысячи фунтов. Я думаю, можно экстраполировать – за тры тысячи моих монет получается в долларах солидная сумма. Я написал в ЦК о значительной материальной ценности коллекции – зашевелились. Говорят: – Во время дела нумизматов надо было все изъять, тогда не было бы никаких ограблений. Культура, история – это им непонятно. В Интерпол мы не входим. Связались с Сотби через посольство в Лондоне. Те требуют доказательств, что это моя собственность. Я послал им таблицы Боспора – что Исангурин снимал – с описаниями. Но это же безнадежно.
Что вы слышали о Турынской Плащанице?
1980
дима рощин
Дима Рощин похож на ласкового сома. В курилке он слушает, напрягая ухо поздоровее, и ждет своей очереди.
На краю скамьи за пятой подряд папиросой мучается Сокол, полковник авиации:
– Я столько знаю. Столько хочу рассказать. Слова забыл…
Интеллигент-интендант, тоже полковник, помнит слова, но забыл все, что знал.
Волокнистый Коля Ниткин в который раз переживает развод, происходящий теперь, в его отсутствие.
– Это же ужасно! – всхлипывает он и опять вдается в подробности. Он не понимает, что жена его – лесбиянка, и тут же сбивается на колбасу, которую против технологии делают из мороженого мяса, и кончает мечтой об ондатровой шапке.
Завмаг Харкотин, или Квадрат, пересиживает ревизию. Он спускает соплю на кафель и объясняет, какую импортную обувь надо хватать.
– Видал во сне, будто Германия сама себя уничтожила. Не знаю, верно ли? – это курчавый старик-шизофреник. Когда меня положили, он кричал, что еда отравлена, а стул под ним поджигают. В сороковых он сидел за опоздание, по указу. В Казахстане у него вылезли волосы. Поляки научили его втирать в голову отвар медуницы. – Выпишусь – куплю портвейна, есть он? А церкви сейчас открыты? Внука надо сводить. А Новодевичий?
Приземистый Фантомас – социолог тридцатых годов. Отбыл семнадцать, после реабилитации сошелся с молоденькой. Через год она его бросила.
– Жаль, я ее не
По воскресеньям к Фантомасу приходит жена-еврейка, старая большевичка.
Диму ежедневно навещают дети. Старшая дочь, живая, очаровательная – актриса у Вахтангова и играет на ксилофоне. Под Новый год она организовала нам эстрадный концерт. Программа вышла вся в лист. Даже из Островского пьяный лакей оправдывался:
– Да что я, сумасшедший, чтобы напиваться?
Средняя дочь – белесая, в мать. Младшая – студентка, самая красивая, но безжизненная. Дима помогает ей решать технические задачи. Четырнадцатилетний сын от рождения не вставал. Жена к Диме сама не придет: слепая.
В будни дочери забегают по дороге и после передачи кричат в окно. Кто-нибудь слушает и транслирует Диме в ухо.
Окна забиты гвоздями. В двадцать пятом отсюда сбежал в Ленинград кончать с собою Есенин. После войны здесь лечили сына Мао. Он ел собственный кал. Основатель клиники пользовал Софью Андреевну.
На тумбочке у Димы – букетик и яркая открыточка.
– Надо жить, где сидишь, – говорит он. Он дождался своей очереди. – Прожил всю жизнь, как Тартарен из Тараскона, ебена мать, ни хуя не видал, ебена мать. На Магнитке поселили в бараках. Кушать надо. Я продал бостоновый костюм. Прихожу с работы – друг, который купил, мочит костюм в керосине, от вшей. Для этого шайку украл. И прав. Если все воры, то и ловить незачем. Три дня мочил. Надел, воняет. Говорит: – Казнь. – Я ему говорю: – Физическая казнь только укрепляет нервы. – А если я заболею? – Если б не было болезней, не было бы и здоровья.
Мой сосед по палате, шахтер, ухмыляется. Брат-аппаратчик перевел его сюда из Новой Александрии. Три дня он лежал лицом к стенке. Потом разговорились.
– Почему, когда американский фильм посмотришь, чувствуешь себя человеком, а когда наш – говном? – Он угощает меня честными сигаретами “Кэмел” – брат принес из буфета. Для шахтера хорошая справка при выписке – вопрос жизни. Под землей платят двести пятьдесят, на земле – сотню. А на нем больная мать, жена и детишки. В первый день он выслушал врачиху и вслух решил:
– Вы ниже меня по развитию и ничего не поймете. Я с вами говорить не буду.
– Не хотите говорить – пишите! – ниже его по развитию сунула ему лист бумаги.
– Да вы что? В КГБ, что ли? – прикончил ее шахтер. Пришлось дать ему настоящего доктора. Он ожил и учинил со мной товарищеский суд над Ваней-Мегатонной за аморалку к персоналу.
Мегатонна – здоровенный номенклатурщик с Алтая – выискивает у себя рак. Рентгеном ему доказали, что в легких чисто. Он переключился на рак желудка. На обходе профессор Банщиков стучит ему кулаком по лбу:
– Тут у тебя болит.
Светоч – тоже номенклатурщик, но пожилой. Перед седьмым ноября исчез из дому. Приехал через неделю в такси, голый, без денег. Где был – не помнит, имя свое путает.
– Дайте закурить, – Светоч лучится. Курить ему категорически запрещено.
– А ты где?
– Как где? В доме.
– В каком доме?
– В хорошем.
– А мы кто?
– Вы – мои друзья. – С каждым ответом Светоч лучится все ярче. Курить ему не дают, и он роется в урне с окурками.