Александр Башлачёв - Человек поющий
Шрифт:
В этом году Александр сыграл концерт еще и в Дубне.
258 Настоящее имя — Гор Оганисян. Московский художник, актер.
В январе 1987 года Башлачёв ходил в гости к Роману259 и Марине Смирновым, которые жили на Сенной площади Ленинграда. Роман вспоминает260, что Александр носил футболку с нотами «Турецкого рондо» Моцарта на груди, поверх которой, по зимней поре, надевал тельняшку, свитер и телогрейку. Кроме того, на нем были шерстяные носки домашней вязки и кирзовые сапоги.
Через неделю (вероятно — 11 января) Роман и Марина отправились в Комарово с ответным визитом. В то же время туда приехал Константин Кинчев. Он исполнил только что написанную песню «Красное на черном». Роман отметил, что у Александра были с собой всего две кассеты — фирменный альбом «The Doors» и «Rain Dogs» Тома Уэйтса.
Также зимой Александра в Комарово посетил Сергей Фир- сов с двумя девушками: «Я поехал, чтобы познакомить
Ленинградский театральный режиссер.
Из книги Р. Смирнова «Люди, львы, орлы, куропатки». СПб.: Лимбус Пресс. 2002. С. 376.
Француженка русского происхождения. В качестве продюсера работала с группами «Аукцыон», «Звуки Му», «Кино», «Вопли Видо- плясова» и другими. Организовывала им гастроли и выпуск альбомов под лейблом «Volia Production».
Юлий Меклер — ленинградский художник, друг Евгении Каменецкой, ныне проживает в США.
лачёв очень часто бывал. Место удобное, у Армянской церкви. Мы приехали под вечер. Он нас встретил, как обычно, в ватничке, в сапогах. Мы переночевали и уехали. Ира [Лин- ник], кажется, там тоже была».
4—5 февраля Александр и Святослав Задерий уехали в Новосибирск. Вспоминает Дмитрий Ревякин: «Мы встретились на репетиции. После репетиции поехали на квартиру, где жили Витя Чаплыгин и Саша Кириллов263. И Коля Катков был с нами. Саша не пел вообще, как его ни уговаривали — он уже не пел». Рассказывает Виктор Чаплыгин: «В первый и во второй приезд — это были два разных человека. В первый раз это был такой жизнерадостный, веселый, открытый, с ним было просто общаться, а второй раз он приехал мрачный, подавленный. У него даже цинга тогда была, разрушения организма были такие серьезные, зубы шатались... Я пошел купил молока, лука, заставил его съесть луковицу, чтобы десны как-то полечить. Он говорил: „Вот я начинаю играть концерт, смотрю, собираются люди, а им это не нужно". Он про Москву говорил, что какая-то высасывающая ситуация: люди приходят вроде не концерт слушать, а просто тусануться, посмотреть, и вот, говорит, ждут от меня, а я им ничего дать уже не могу. Он говорил, что боялся того, что, когда люди приходят, он к ним какую-то ненависть внутреннюю начинает испытывать».
8 февраля Башлачёв с Яной Дягилевой были на совместном концерте групп «Калинов Мост» и «Путти» в ДК имени Чкалова. Рассказывает Анастасия Рахлина: «Тогда в Новосибирске он снял три колокольчика, висевшие всегда у него на запястье, которые на всех записях до этого момента были слышны. У него была такая прическа: две косички, сзади и спереди, и длинная челка. Там он состриг обе эти косички. Это было не просто так. Он приехал в страшно подавленном
263 Звукорежиссер группы «Калинов Мост».
состоянии, которое он словил в Новосибирске. Его Ревякин оттуда отправлял, то есть Дима где-то его увидел, забрал к себе домой, кормил борщами, купил билет на самолет и отправил в Москву». Александр состриг себе волосы несколькими днями раньше, на втором квартирном концерте у Ирины Литяевой, который он прервал, исполнив всего несколько песен. Рассказывает Виктор Чаплыгин: «Мы вышли на улицу, подъезжает машина какая-то: „О, башлачёв, всё, поехали". Раз — его у меня уводят, а я ничего не могу сказать. Он сел и поехал. После этого в Новосибирске я его уже не видел. Только так, мельком, на нашем концерте [8 февраля], и всё... Когда его забрали от меня, то повезли опять на квартиру Литяевой, песни петь. А он очень не хотел. Он там то ли две песни спел, то ли одну, потом даже разрыдался... Я его понимаю, он вроде приехал отдохнуть, а тут опять от него требуется то же самое, что и везде». Вспоминает Дмитрий Ревякин: «Что касается его состояния, он уже приехал такой... никакой, в депрессии. Сейчас-то я понимаю, что с ним происходило, а тогда это все было вновую... После концерта [8 февраля] я пошел домой с гитаркой и, уже отходя от ДК, увидел Саню. Я спросил его, чего он там стоит. Он ответил, что кого-то ждет. Я позвал его заночевать у меня... Он ничего не ел уже... Мясо не ел, говорил, что не может есть. Жили тогда тяжело. Для Ольги, жены моей, было непонятно, что человек к ужину так отнесся. Тем более видно было, что он давно не ел... Единственное, что мне удалось сделать, — это заставить его переодеться в другую одежду. Мы сняли с него ватные штаны, он помылся. Мы дали ему майку, джинсы моего товарища... У него была депрессия, ничего он не
какие-то свои предположения, свои исследования по поводу алфавита рассказывал... Но это такое болезненное утверждение. Я еще раз подчеркну, что Башлачёв был очень тонким, ранимым, чутким и от этого, конечно, страдал... Потом у нас кончились сигареты, я бегал по коридору, по этажам [общежития] — бычки собирал, выскакивал на дорогу, у водителей стрелял. Потом он пошел спать. Утром встал и сказал, что ему надо лететь работать в Москву. Мы вместе сели на автобус и поехали в аэропорт в Толмачево. По-моему, я там покупал ему билет, удалось взять на вечерний рейс. Он уезжал, и его глаза были полны влаги».
Факт снятия колокольчиков подтверждает и проясняет264 отец Яны Дягилевой, Станислав Иванович: «Был у нас в гостях Саша Башлачёв, прямо в этой комнатке, я с ним имел счастье быть знакомым, я его слушал, кормил их котлетами... Он меня потряс. Это фигура на этом небосклоне, и, по-моему, он многое сделал в выборе Янкой пути, причем не прилагая особых усилий. Они дружили, они разделяли, у них было много общего... Он ей подарил те знаменитые колокольчики. Он носил эту штуку, эти бубенцы, а когда уезжал — снял с себя и оставил. Я их храню как реликвию — три колокольчика. Когда они уходили, прощались, я ему сказал: „Саша, у тебя несомненный талант — не растеряй его, я тебя умоляю", — а он так грустно посмотрел, то ли уже предчувствие было, то ли что: „Себя бы не потерять", — вот эта вот фраза запала, последнее, что я слышал. Он пел у нас, это-то меня и потрясло, это было что-то ритуальное, за гранью обычного, это для меня священно, эти минуты. Он несколько вещей спел по просьбе, ребята сидели на полу, он с ногами на диване, на котором Янка обычно спала, между двух печек. Вот эту балладу спел, „Гуляй, Ванюха" [«Ванюша»], „Время ко-
264 Из интервью Е. Борисовой и Я. Соколову для книги «Янка. Сборник материалов». СПб.: Облик. 2001. С. 280.
локольчиков", еще что-то — три или четыре вещи. Я выходил, у меня тут дела, я котлеты жарил».
Александр все чаще находился в состоянии депрессии. Рассказывает Анастасия Рахлина: «Когда у него начался вот этот кризис, он был не то что тяжелый — он был невыносимый! Ты не можешь с человеком законнектиться. Беседа на уровне: „Ой, что-то я сегодня была на работе'', — не ведется». Вспоминает Виктор Тихомиров: «Я у него имел неосторожность в троллейбусе спросить: „Слушай, а ты что-то как-то давно новых песен не писал". Он как-то вздрогнул и говорит: „Как ты можешь так спрашивать?" Указал на бестактность вопроса. Действительно, немножечко бестактно. Но мне показалось, что ничего, вроде разговор какой-то шел». Рассказывает Александр Житинский: «Больше всего он переживал, что ему не пишется. Не пишется ему так, как писалось раньше, в его родном городе... С тех пор как его Троицкий пригрел, показал миру, сказал, что это — такое явление, замечательный поэт, он закомплексовал. Он стал бояться самого себя». Рассказывает Леонид Парфёнов: «Я знал, что Саше не пишется. Мы чаще всего говорили об этом с Троицким. Саша с разными людьми связывался, он не скрывал какие-то истории с грибами... Это все было абсолютно вне моей жизни. У меня был суеверный страх перед всеми этими питерскими закидонами, еще когда я студентом в Ленинграде жил. Я видел, какое они производят действие на людей. Оторопь и дрожь. Я, конечно, не мог ему об этом сказать, не те были отношения. Но мне очень не нравилось, что многие люди вокруг находились под действием всяких средств... И вообще там было очень много праздного подшерстка, который, с одной стороны, создавал необходимую для всякой артистической натуры среду, где есть обожатели, слушатели... Но по человеческим качествам эта туса — абсолютно праздная, без всякого царя в голове, бездарная и внутренне пустая — оставляла очень тяжелое впечатление. Но проблема была в том, что другая часть
людей, официальная, занятая делом, — омерзительна другими своими качествами, и обе хуже. В советском андеграунде на десять изумительных художников приходилось десять тысяч единиц какой-то рвани. Это меня всегда удручало. Очень часто оказывалось, что это — Сашина единственная аудитория, и он как бы с ними. Мне было совершенно не по себе».
Ирина Сеничева отмечает: «Поздние фотографии, которые публикуются, из петербуржского периода, — это совсем непохожий на него человек. В глазах уже что-то другое, он совсем другой. Когда мне говорят, что мы не представляем его без длинных волос, без чего-то... Изначально, когда мы повстречались, он был хорошим ухоженным мальчиком, начинающим журналистом после института: троечка у него, жилетик, пиджачок. Где рваные джинсы?! Где длинные волосы?! Я его и не видела таким!..»