Александр Беляев
Шрифт:
«В [19] 14–15 году я получила от него письмо из Ленинграда. Оно было написано с подъемом, и я решила, что он нашел себя, хотя он о себе почти ничего не писал и обещал все рассказать, когда я откликнусь. Между прочим, очень убеждал меня перейти на работу в Ленинград. Этого я не хотела. Я опять потеряла его из вида, но шла война, и мне казалось это естественным» [153] .
Поразительное именование дореволюционного Петрограда Ленинградом — это отголосок странной моды, поразившей советское общество в конце 1920-х годов. Жертвами ее стали самые разнообразные люди, начиная с товарища Сталина [154] .
153
Былинская В. В. Из жизни А. Р. Беляева // Рукописный отдел Центральной научной библиотеки Союза театральных работников РФ. Фонд А. Р. Беляева. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 10–10 об.
154
Вайскопф М.Писатель Сталин. М., 2002. С. 118–119.
Нас, однако, сейчас занимает обстоятельство не менее удивительное: женатый мужчина предлагает молоденькой девушке бросить все и переехать туда, где он в данный момент обосновался. Но дело, видимо, не в беспардонности, а в том, что отправитель письма снова холост:
«Когда отец
155
Беляева С. А.Звезда мерцает за окном… С. 323.
До Ялты Беляев действительно доехал, но в гипс его тогда никто не укладывал, поскольку спустя непродолжительное время мы находим его в Ростове-на-Дону, и не в лечебнице, а в редакции одной из крупнейших южнорусских газет «Приазовский край». Ростовский эпизод беляевской биографии не только не изучен, но до сих пор никому и известен не был. Так что об этом вы читаете впервые.
Но прежде всего — о самом Ростове. Родной город Беляева не мог похвастать обилием прозвищ — Смоленск и Смоленск… А вот о Ростове хотелось высказаться многим. И то сказать… Например, порт — по числу паровых судов занимал третье место в России. По числу судов всех типов — второе. По количеству вывозимого хлеба — первое.
Промышленных предприятий — 140. В их числе табачная фабрика Асмолова. В 1882 году — самая крупная в России, с 1912-го — в мире. А кроме того — электрические фонари на улицах (с 1896 года), электрический трамвай (с 1901-го), кафешантаны и театры…
Отсюда клички и прозвища: Донской Вавилон, Азовский Ливерпуль, Русский Чикаго, Русский Американец (так в 1910 году окрестила город газета «Приазовский край»)…
А 14 июля 1915 года в «Приазовском крае» появился новый автор. Напечатанный им очерк назывался «На курортах (Из крымских впечатлений)» [156] и действительно рассказывал о том, что творится на курортах Крыма (подробнее об этом очерке можно прочесть в главе «Война», где мы сравниваем две военные публикации Беляева — из эпох Первой мировой и Великой Отечественной). Следующая публикация — в августе [157] , затем — в сентябре [158] . Для штатного сотрудника негусто… Чем же он в редакции занимался?
156
Приазовский край. 1915. № 184. 14 июля. С. 2.
157
А. Б.Роль Англии в мировой войне // Приазовский край. 1915. № 209. 9 августа. С. 2.
158
Беляев А. Организация тыла // Приазовский край. 1915. № 234. 4 сентября. С. 1.
Ответ нам будет дан лишь в декабре 1915 года:
«Открыта подписка на 1916-й год на ежедневную политическую, общественную и литературную газету „Приазовский Край“.
<…> В газете принимают участие… Беляев А. Р.(передовые статьи, фельетоны, обзор печати)…» [159]
Вот и объяснение того, почему так редко появлялись в газете беляевские публикации. Публикаций было гораздо больше, только опознать их крайне трудно, если вообще возможно, — это анонимные передовые статьи (передовицы) с изложением мнения редакции по тому или иному поводу. До революции автор таких статей носил звание «передовик»…
159
Приазовский край. 1915. № 326. 11 декабря. С. 1; № 335. 20 декабря. С. 2; приложение к газете «Приазовский край». 1915. № 52. 25 декабря. С. 1212].
Теперь понятна причина, по которой Беляев остался в Ростове. Но что заставило его в Ростов приехать? Судя по всему, медицина. В Петербурге наверняка хватало отличных врачей. Но стоимость их услуг была небогатому провинциалу не по карману… А необходимость нанимать в столице квартиру — на дворе-то все еще старый режим, и троих взрослых людей (Беляева, его мать и няню) в одну комнату не заселишь. И тут выясняется, что Варшавский университет — со всеми профессорами, приват-доцентами и студентами — решено эвакуировать в Ростов. А медицинский факультет на новое место уже перебрался.
Так что поворот в судьбе показался не столь ужасным, а в чем-то даже отличным… Большой город и настоящая журналистская работа. И «Приазовский край» ожиданий Беляева не обманул — здесь он и стал настоящим писателем. И не просто писателем…
Глава девятая
РОЖДЕНИЕ ФАНТАСТА
Истекал 1915 год. Русская армия отступала, и конца войне видно не было… Беляеву тот год тоже не принес радости: страшный диагноз, попытки излечения, расставание с родным городом и со всей прежней жизнью… И все-таки Беляев еще на шаг приблизился к тому делу, которому мечтал посвятить жизнь — искусству. Пусть еще не столица, но и Ростов — не чета Смоленску. И главное — он не просто пишет: писание стало его профессией! Его печатают и читают. А значит, судьбу свою он держит в собственных руках. Только так и делаются чудеса.
И чудо произошло. Рождественское. Утром 25 декабря, в праздничном номере газеты был опубликован: «Берлин в 1925 году (Очерк А. Р. Беляева)».
Почти век пребывал этот очерк в полном забвении, и пришло время его прочесть.
«Берлин в 1925 году
(Очерк А. Р. Беляева)
Как я попал сюда, не знаю. И почему сейчас 1925-й, а не 1915 год, тоже не знаю.
В последний раз я был в Берлине за год до минувшей войны. Посмотрим, что стало с Берлином.
Внешний вид города мало изменился. Так же размеренно течет средь каменных громад людская масса, — точно мутные воды Шпрее, заключенные в гранитные берега, пламенем электрических реклам объяты по вечерам дома. Из дверей „биргалки“ несутся звуки вальса, смешанные с запахом сигар и пива.
Только автомобили обзавелись новыми рожками-граммофонами, с самым разнообразным репертуаром коротких музыкальных фраз и трюков: одни из них стонут, как грешники в аду, другие адским хохотом пугают замешкавшегося прохожего.
Какая масса, однако, женщин! Женщина-шофер, газетчик, и даже шутцман.
Почти не встречаются „штатские“ женщины, — все в форме.
Мужчин мало. Но калек не видно.
Захожу в пивную.
Играет механический оркестрион, неподражаемо воспроизводящий звуки струнного оркестра. Кельнеров нет. Пиво и закуски отпускаются автоматическими ящиками. Медленно вращается в стене диск, увлекает куда-то порожнюю посуду, которую посетители сами ставят на диск.
Увы, русского узнают так же быстро, как и раньше. В обращении уже нет прежней немецкой заносчивости, однако за холодной вежливостью чувствуется затаенное недружелюбие.
Я разговорился с соседом. Он оказался безруким (чего я не заметил вначале) ветераном минувшей кампании. Когда я обратил внимание на его руку, он улыбнулся.
— У нас ортопедия делает чудеса! Вот видите? — И он проделал рукой и пальцами ряд движений. — А ведь у меня рука выше локтя ампутирована! Калек вы почти не увидите, а их у нас теперь чуть не десять процентов всего населения! К сожалению, — с грустью сказал он, — многим не поможет никакая ортопедия…
— Скажите, пожалуйста, — спросил я его, — что за странную процессию я видел сегодня утром? По улице ехал целый автомобильный поезд, наполненный маленькими детьми, откуда и чьи они?
— Это государственные дети, — ответил мой собеседник, — разве вы не знаете? Для скорейшего пополнения убыли населения у нас установлена материнская повинность. Дети воспитываются на счет государства. К 1957 году мы предполагаем иметь население чуть не вдвое больше того, которое могло бы быть даже без войны при обычном проценте рождаемости.
— Но не находите ли вы, что такое разрешение вопроса слишком затрагивает частную жизнь?
— Ее интересы неотделимы от интересов государства. Нас не спрашивали, когда посылали на войну, угодно ли нам жертвовать своею жизнью.
— Кто же вас заставлял? Простите, ваша политическая программа?
— Я — социал-демократ. Кто заставлял? Отечество! Так, по крайней мере, мы думали тогда. Правда, мы с самого начала наступали, а не защищались, но нас уверяли, защищаться можно только наступая, и что Антверпен, Лувен, Варшава, Вильна, — всё это только базы для организации самозащиты. А то, что уже взято дорогой ценой, — трудно отдать добровольно: так, незаметно, война превратилась из оборонительной (в наших глазах) в завоевательную. Но как только она стала и для нас завоевательной по целям, она, увы, превратилась в оборонительную по существу… Такой круг совершили мы. Конечно, лучше бы его не совершать. Однако, мне пора!
Мой собеседник, с тою же холодной вежливостью, приподнял шляпу и ушел.
В тот же вечер благодаря стечению целого ряда случайностей мне удалось проникнуть на тайное заседание верховного совета, в руках которого теперь находятся судьбы страны.
На трибуне стоял грузный старик и говорил речь:
— Война не оправдала возлагавшихся на нее надежд. Наши владения в Европе почти не тронуты, но мы потеряли многие колонии. На пути к мировому господству Германии стоят препятствия, которые должны быть сметены.
Речь оратора была прервана аплодисментами.
— У нас мало солдат, — продолжал оратор, — но зато мы мобилизовали силы природы. Что устоит пред их могуществом? Опыт прошлой войны показал, что будущее не в „пушечном мясе“, а в колбе ученого. Покорите силы природы, сделайте их своими послушными рабами, мобилизуйте огонь и воду, и воздух, опрокиньте на головы врагов лаву Везувия, направьте на них стрелы молнии, — и весь мир падет у ваших ног! Как это сделать, нам скажут наши уважаемые ученые!
Оратор сделал жест по направлению к синклиту ученых, поклонился и сошел с кафедры.
Его место занял пожелтевший, высохший как мумия, безволосый старик в огромных очках. Он хитро улыбнулся и, потирая сухие руки, вкрадчивым голосом начал:
— Я приручил бациллу чумы. Хе-хе. Как приручают зверьков. Я открыл античумную прививку. Она будет привита всем нам, и тогда, не боясь заразы, мы можем пустить чуму на врагов!
Гром аплодисментов покрыл слова оратора.
Однако доклад вызвал споры. Некоторые указывали, что таким путем будет уничтожена не только армия, но и всё население страны. „Таким образом, мы потеряем рынок“.
Вопрос о чумной заразе остался открытым.
Вторым выступал суетливый старик, химик, которому удалось разрешить проблему питания:
— Дайте мне горсть земли, и я в этой горсти выращу вам бобы в 27 часов! Германии не страшна больше никакая блокада! Правда, она будет сидеть на бобах, но наши хозяйки постараются приготовить их повкуснее.
Наибольший успех выпал на долю электротехника, который изобрел омега-лучи, убивающие, взрывающие и даже сплавляющие металлы на расстоянии.
— Отныне Германия — царица мира!
Собрание пришло в неистовый восторг.
В этот момент ворвался какой-то бледный господин, протолкался на кафедру и, стуча кулаками, о чем-то отчаянно кричал. Но за шумом ничего не было слышно, а его двигающийся, как у вынутой из воды рыбы, рот возбуждал даже смех.
Только когда господин хватил графином об пол, шум стал стихать и выделился охрипший голос оратора.
— Несчастье!.. Несчастье, — кричал он, — мы можем погибнуть! Враги опередили нас!
Эти слова заставили всех насторожиться.
— Мне удалось расшифровать радиотелеграмму, посланную из Лондона в Париж. Из нее я узнал, что наши изобретения раскрыты, что враги обладают нашими секретами, — больше того, они успели изобрести изоляторы для охраны себя от омега-лучей, и если мы пустим в ход эти лучи, они сделают то же и вся наша страна обратится в одно сплошное кладбище! Ах…
Господин хотел еще что-то сказать, но голос у него оборвался и он опустился в изнеможении.
Точно омега-лучи прошли по собранию, такое вдруг гробовое молчание наступило, так мертвенно-бледны стали лица.
Шатающейся походкой подошел к кафедре грузный старик, который открывал собрание, и прерывающимся голосом скорее прохрипел, чем проговорил:
— Здесь… среди нас… измена!
Точно кратер выбросил лаву… всё слилось в один сплошной рев… Так длилось несколько минут, потом все стали подозрительно осматривать друг друга.
Вдруг на меня уставился мой знакомый, с которым я разговаривал в пивной. Лицо его исказилось злобой, и он крикнул, указывая на меня рукой:
— Русский, шпион!!
Я не люблю, когда на меня обращают внимание, и потому я хотел скромно уйти, но в мое пальто сразу вцепился добрый десяток рук.
Меня стали так тормошить, что… нельзя было не проснуться» [160] .
160
Приазовский край. 1915. № 340. 25 декабря. С. 5–6.
Несколько мелких замечаний…
Фраза: «В последний раз я был в Берлине за год до минувшей войны» — документальное свидетельство того, что в 1913 году, путешествуя по Европе, Беляев побывал и в Германии. Хотя не обошлось и без гиперболы — тот визит в Берлин был для автора не последним, а единственным.
Загадочное же слово «биргалка» — это напрочь забытое ныне обозначение пивной (из переделанного на русский лад немецкого Bierhalle— «пивной зал»). Вначале так называли только фирменные немецкие пивные, но слово оказалось слишком выразительным («рыгаловка»), а потому (по крайней мере в южнорусских городах) стало наименованием всякой пивнушки.
Но главное, конечно, не в этих мелочах… Перед нами первый фантастический рассказ Александра Беляева. На десять лет старше рассказа «Голова профессора Доуэля», с которого до сих пор отсчитывают начало его фантастического творчества. Мало того, некоторые черты этой первой фантазии мы сможем опознать и в зрелых произведениях Беляева — это немецкие злодеи-ученые («Человек, который не спит», «Замок ведьм»), место действия — Берлин («Властелин мира», «Светопреставление»), сон, как способ перемещения в будущее («Борьба в эфире»)…