Александр Благословенный

Нагибин Юрий Маркович

Всем гуртом, двинулись в полицию. Странника держали за руки доброхоты, пристав вел в поводу коня…

…Канцелярия полицейского участка. Странник стоит перед следственным чином. Это толстобрюхий, хитроглазый хапужник, но не Торквемада.

— Стало быть, вас зовут Федор Кузьмич? — говорит полицейский. — Документ можете предъявить?

Странник отрицательно качает головой.

— Нехорошо, голубчик! Как ваша фамилия?

— Не помнящий родства, — отзывается странник.

— И вам

не совестно? Вы же человек с понятием, сразу чувствуется. Зачем мешать себя со всякой протерью?

Странник улыбнулся и развел руками.

— Неужто вы, сударь, законов не знаете? Хуже нету — имя свое скрывать. А может, вы ужасный преступник, может, против государя злоумышляли? Всякий человек должен быть при своем имени, звании и бумажке.

— Бог создал человека свободным. Он нашим прародителям вида на жительство не давал.

— Не умничайте, сударь. Лучше откройтесь.

— Уже открылся. Федор Кузьмич, Божий человек. Хожу по монастырям, тружусь, никого не трогаю.

— Ну, так вот, Божий человек, — пристав перестал играть с незнакомцем, — сейчас тебе влепят пятнадцать горячих и — на соляные копи. Понятно?

— Да как вы смеете? — вскричал странник, он распрямился, будто ростом выше стал. В блеклых голубых глазах зажегся огонь. — Да я вас всех!..

Полицейский со спокойным, выжидающим любопытством наблюдал за этой вспышкой. Он ждал, что загадочный пришелец откроет сейчас свою истинную суть. И странник, как ни разгневан был, понял, что почти выдал себя. Огромным усилием воли он овладел собой. Взгляд погас, голова потупилась.

— Простите меня, добрый человек. Сам не знаю, чего несу. Как закон велит, так и будет.

— Лошадь мы конфискуем, потому краденая. — Полицейский несколько озлился. — По этапу пойдешь пешкодралом.

Странник никак не отозвался…

…Гуляет плеть по голой, гладкой спине, оставляя красные рубцы.

Потное лицо со стиснутыми зубами. При каждом ударе бывший самодержец великой державы, один из властелинов мира, закрывает глаза, затем вновь открывает их; при очередном вскиде ресниц он видит себя на белом коне, въезжающим в Петербург после победы. Видит не ликующую, а кликушествующую толпу, женщин, целующих ему сапоги, стремя, слышит истошные вопли: «Благодетель ты наш!», «Спаситель!», «Милостивец!», «Солнце ясное!», «Отец родной!»…

А затем он слышит громкое: «Пятнадцать!», и самый сильный удар хлыста обозленного его молчанием экзекутора перепоясывает ему корпус.

— Спасибо, добрый человек! — поклонился Александр экзекутору.

— За что ты меня благодаришь? — удивился тот.

— Господь усилил твою руку в воздаяние за грехи мои. И ты не противился Господу из ложного человеколюбия. Спасибо, брат…

…Дорога. Бредут осужденные по этапу. В серой понурой толпе выделяется ростом бывший самодержец российский Александр, прозванный Благословенным…

…Привал.

У костров греются этапники. Какой-то рваненький человечек, похожий на трактирного полового, выхватывает из костра прутиком печеную обуглившуюся картошку и протягивает Александру. Тот берет горячую картофелину и перекидывает из ладони в ладонь. Трактирный половой достает для себя другую картофелину. Извлекает из кармана сольцу в грязной тряпице. Они едят, пачкаясь в саже и обжигаясь.

— Болит спина-то? — спрашивает доброхот.

— Чепуха.

— А что сумрачный такой?

— Другое болит… За что на меня народ кинулся? Нешто я кому зло причинил?

— А на белом коне подъехал? Как император.

Александр пристально смотрит на товарища по несчастью.

— Одно прозвание — конь.

— Нельзя народ дражнить. Он и без того сволочь.

— Зачем так говорить? Сколько я за свои странствия хороших людей видел.

— Люди — попадаются. А народ — охальник, завистник и ножебой. Да и люди тоже — с виду тихонький, а колупни поглубже… Вот я, к примеру, купца зарезал.

— За что?

— Известно за что — за мошну.

— Ты беглый, что ли?

— Ага. Вроде тебя. Не помнящий родства.

— Мы с тобой одного поля ягоды, — сказал Александр. — Только меня каторга миновала.

— Значит, ты ловчее меня. Кому как повезет…

…Соляные копи. Трудятся люди с изъеденными солью руками, гноящимися глазами, в жестком просоленном тряпье. Среди них выделяется рослый бородатый старик, сохранивший опрятность одежды и телесную чистоту. Сейчас он отложил кайло, которым выбивал куски породы, ухватисто взялся за ручки груженой тачки и покатил по неровной земле.

Он катит тачку мимо работающих людей — худых, истомленных, с чахоточным кашлем, рвущим впалую грудь.

Опростав тачку, старик перелопатил сваленное и хотел идти назад, когда его окликнул надсмотрщик:

— Эй, Не помнящий родства!

Старик неторопливо обернулся на голос.

— Пойди-ка сюда!

Старик, так же неспешно, сохраняя достоинство, подошел. Он был выше надсмотрщика на голову и куда шире в плечах. И видимо, ощутив свою плюгавость рядом с этим великаном, надсмотрщик, сам мужичок не слабый, кряжистый, сказал чуть ли не заискивающим голосом:

— Вот что, Федор Кузьмич, ступай в контору. Получишь бумагу и вались на все четыре стороны.

— Спасибо за добрые вести. — Федор Кузьмич чуть наклонил голову и пошел к приисковой конторе, высокий, статный, какой-то отдельный от всех человек…

…Контора.

— Куда тебя приписать? — спросил приисковый конторщик.

— Засиделся я. Целых пять лет на одном месте. Хотелось бы по земле побродить.

— Опять за старое? Хочешь еще пятак огрести?.. Припишись к месту, тогда и шастай.