Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
уже не сопротивлялась судьбе; по лицу Блока я виде
ла, что сегодня все решится, и затуманило меня какое-то
странное чувство: что меня уже больше не спрашивают
ни о чем, пойдет все само, вне моей воли, помимо моей
воли.
Вечер проводили как всегда, только фразы, которыми
мы обменивались с Блоком, были какие-то в полтона, не
то как несущественное, не то как у уже договорившихся
людей. Так, часа в два он спросил, не устала ли я и
хочу ли идти домой. Я сейчас же согласилась. Когда я
надевала свою красную ротонду, меня била лихорадка,
как перед всяким надвигающимся событием. Блок был
взволнован не менее меня.
Мы вышли молча, и молча, не сговариваясь, пошли
вправо по Итальянской, к Моховой, к Литейной — нашим
местам. Была очень морозная, снежная ночь. Взвивались
снежные вихри. Снег лежал сугробами, глубокий и чис
тый. Блок начал говорить. Как начал — не помню, но
когда мы подходили к Фонтанке, к Семеновскому мосту,
он говорил, что любит, что его судьба — в моем ответе.
Помню, я отвечала, что теперь уже поздно об этом гово
рить, что я уже не люблю, что долго ждала его слов и что
если и прощу его молчание, вряд ли это чему-нибудь по
может. Блок продолжал говорить как-то мимо моего ответа,
и я его слушала. Я отдавалась привычному вниманию,
привычной вере в его слова. Он говорил, что для
168
него вопрос жизни в том, как я приму его слова, и еще
долго, долго. Это не запомнилось, но письма, дневники
того времени говорят тем же языком. Помню, что я
в душе не оттаивала, но действовала как-то помимо воли
этой минуты, каким-то нашим прошлым, несколько авто
матически. В каких словах я приняла его любовь,
что сказала — не помню, но только Блок вынул из кар
мана сложенный листок, отдал мне, говоря, что если б
не мой ответ, утром его уже не было бы в живых. Этот
листок я скомкала, и он хранится весь пожелтевший, со
следами снега.
Мой адрес: Петербургская сторона, Казармы
Л. Гв. Гренадерского полка, кв. полковника Кублиц-
кого, № 13.
7 ноября 1902 года
Город Петербург.
В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее
вполне «отвлеченны» и ничего общего с «человеческими»
отношениями не имеют. Верую во Единую Святую Собор
ную и Апостольскую Церковь. Чаю Воскресения мертвых.
И Жизни Будущего Века. Аминь.
Поэт Александр Блок, 41.
Потом он отвозил меня домой на санях. Блок скло
нялся ко мне и что-то спрашивал. Литературно,
так вычитала где-то в романе, я повернулась к нему и
приблизила губы к его губам. Тут было пустое мое лю
бопытство, но морозные поцелуи, ничему не научив, ско
вали наши жизни.
Думаете, началось счастье? Началась сумбурная пу
таница. Слои подлинных чувств, подлинного упоения
молодостью — для меня, и слои недоговоренностей — и
его и моих, чужие в м е ш а т е л ь с т в а , — словом, плацдарм,
насквозь минированный подземными ходами, таящими в
себе грядущие катастрофы.
Мы условились встретиться 9-го в Казанском соборе,
но я обещала написать непременно 8-го. Проснувшись на
другое утро, я еще вполне владела собой, еще не подда
лась надвигавшемуся «пожару чувств», и первое мое
смешливое побуждение было — пойти рассказать Шуре
Никитиной о том, что было вчера. Она иногда работала
169
за отца корректором в газете «Петербургский листок».
Я подождала ее выхода, провожала домой и со смехом
рассказывала: «Знаешь, чем кончился вечер? Я целова
лась с Блоком!..»
Отправленная мной записочка совершенно пуста и
ф а л ь ш и в а , — уже потому, что никогда в жизни не назы
вала я Блока, как в семье, «Сашурой» 42.
Но на этом мои конфиденции Шуре Никитиной и
прекратились, потому что 9-го я расставалась с Блоком
завороженная, взбудораженная, покоренная. Из Казан
ского собора мы пошли в Исаакиевский. Исаакиевский
собор, громадный, высокий и пустой, тонул во мраке
зимнего вечера. Кой-где, на далеких расстояниях, горели
перед образами лампады или свечи. Мы так затерялись
на боковой угловой скамье, в полном мраке, что были бо
лее отделены от мира, чем где-нибудь. Ни сторожей, ни
молящихся. Мне не трудно было отдаться волнению
и «жару» этой «встречи» 43, а неведомая тайна долгих
поцелуев стремительно пробуждала к жизни, подчиняла,
превращала властно гордую девичью независимость в
рабскую женскую покорность.
Вся обстановка, все слова — это были обстановка и
слова наших прошлогодних встреч; мир, живший тогда
только в словах, теперь воплощался. Как и для Блока,
вся реальность была мне преображенной, таинственной,
запевающей, полной значительности. Воздух, окружав
ший нас, звенел теми ритмами, теми тонкими напевами,
которые Блок потом улавливал и заключал в стихи. Если
и раньше я научилась понимать его, жить его мыслью,