Александр Блок
Шрифт:
В сумрак, но не во тьму — таков итог. Демонизма здесь, пожалуй, нет Поскольку спутница имеется в виду такая же отчаянная, в предпоследней строфе о ней сказано:
Ведь за свечой в тревоге давней Ее не ждетПроцитировав эти строки, Гумилёв углядит в них некий «морализм» и проявление «шиллеровской» человечности. Ненужное упрощение. Нет в героине никакого «юного презрения», которое Гумилёв переносит сюда из стихотворения «В ресторане» («всем презрением юным»), где описана ситуация совсем иная. Нет, перед нами два равноправных и стоящих друг друга партнера по любовной игре, для обоих «любовь пройдет, как снег». Есть и такая краска в жизни, такая мелодия в музыке земного бытия.
Из Петербурга Блок отбывает лишь 30 ноября, в Варшаву приезжает вечером 1 декабря. Отца в живых не застает: тот умер только что, в пять часов. Что с Блоком? Он словно раздваивается. Один человек — в письмах из Варшавы, другой — в записной книжке. Человек внешний и человек внутренний.
Внешне все торжественно и благопристойно. При жизни между отцом и сыном сердечности не было, потому и скорбь невелика. Как положено в таких случаях, о покойном и говорят, и думают лучшим, возвышенным образом. «Все свидетельствует о благородстве и высоте его духа, о каком-то необыкновенном одиночестве и исключительной крупности натуры. <…> Смерть, как всегда, многое объяснила, многое улучшила и многое лишнее вычеркнула», — пишет Блок матери после похорон 4 декабря, пребывая в понятном для такого момента возбуждении.
Наилучшим образом складываются и его отношения с женой отца Марьей Тимофеевной, со сводной сестрой Ангелиной, семнадцатилетней девушкой, которую он находит оригинальной. Завещания Александр Львович не оставил, но по закону старший сын — главный наследник. Размеры состояния достаточно велики (оно включало в себя и нерастраченное наследство матери Александра Львовича), имущественных споров между наследниками не возникает, они охотно идут на уступки друг другу.
Девятого декабря Блок извещает Любовь Дмитриевну: «Я везу много вещей, нам надо будет, думаю, в январе переселиться на хорошую квартиру. Везу и тебе и себе старинные и очаровательные вещи. <…> Подумываю о том, что мы с тобой скоро поедем, например, в Рим. <…> Денег у меня больше, чем у тебя, но ты этого пока не рассказывай». Может даже показаться, что Блока развеселило свалившееся на него богатство.
А в записной книжке вслед за кратчайшими знаками первых варшавских дней («Панихиды. Квартира»» «Квартира. Панихиды») появляются такие свидетельства: «“Напился”» (кавычки блоковские); «Денежные дела. Пьянство»; «Не пошел к обедне на кладбище из-за пьянства. Бродил один» (это как раз 9 декабря); «Беляевы, квартира, пил, “Аквариум”»…
Явная травма. Что такое смерть отца? Для человека, признающего свое сыновство, — огромное энергетическое вычитание. Независимо от степени осознания трагического факта, независимо от отношений, которые сложились у сына с отцом. Отец был, а теперь его нет. Пьянство — это в данном случае способ если не утешения, то отвлечения от встречи со смертью, от генеральной репетиции смерти собственной.
У поэта, впрочем, имеется еще один выход — рассказать об этом стихами. Еще в поезде на пути в Варшаву Блок, фиксируя в записной книжке свое эмоциональное состояние, переходит на четырехстопный ямб: «Отец
26
Education sentimentale («Чувствительное воспоминание») – название романа Гюстава Флобера.
СИМВОЛИЧЕСКИЙ ГОД
«1910 год – это смерть Комиссаржевской (так у Блока. – В. Н.), смерть Врубеля и смерть Толстого. С Комиссаржевской умерла лирическая нота на сцене; с Врубелем – громадный личный мир художника, безумное упорство, ненасытность исканий – вплоть до помешательства. С Толстым умерла человеческая нежность – мудрая человечность.
Далее, 1910 год – это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили, как в лагере символистов, так и в противоположном…»
Так Блок в предисловии к третьей главе поэмы «Возмездие» (1919) обозначает главные приметы памятного года в истории русской культуры. Тридцатого года в блоковской жизни.
В житейском смысле год начался уныло. Была поездка в Ревель. Александра Андреевна за десять дней, проведенных с «детьми» (то есть с сыном и снохой), слегка оправилась от депрессии, но решение перевезти ее в Петербург и поселить на Галерной в соседней квартире (проделав туда дверь) оказалось опрометчивым. 18 февраля Блок записывает: «Люба довела маму до болезни. <…> Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том числе — мою мать, то есть мою совесть. <…> Люба на земле — страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но — 1898—1902 годы сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю ее».
Написано, конечно, «под настроение», чтобы излить на бумаге недобрые чувства и не произносить подобные речи вслух. Но вкус жизни горек. Не сделало его слаще новое материальное положение. Найденная в тюфяке покойного Александра Львовича «целая калифорния» (по выражению его варшавского знакомого) настроение сына радикально не переменила. И все же свободнее живется, когда в письменном столе могут вдруг обнаружиться неучтенные три тысячи рублей. Александру Андреевну устраивают в санаторий в Сокольниках. «Живи, живи растительной жизнью, насколько только можешь, изо всех сил утром видь утро, а вечером — вечер, и я тоже буду об этом стараться…» — уговаривает ее сын в одном из писем.
Но сам он этой весной и не старается примириться с обыденностью. «С мирным счастьем покончены счеты…». Уход Комиссаржевской и Врубеля — повод и импульс для раздумий об историческом смысле жизни художника, о степени реализованности его творческой стратегии. «Теперь ты с нею — с величавой, / С несбыточной твоей мечтой» — так прощается Блок с великой актрисой, узнав, что она умерла от черной оспы в Ташкенте. (Обратим внимание: «несбыточной» — слово болезненное, непривычное для некрологической риторики.) А 7 марта он выступает на вечере памяти Комиссаржевской в зале Городской думы с речью, которая будет опубликована вместе со стихами.