Александр Блок
Шрифт:
Девятьсот тринадцатый год — это год рождения фразы «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности» и крученыховской строки «дыр бул щыл», год растущей славы Ахматовой и усиливающейся активности акмеистов.
На протяжении всего года Блок постоянно размышляет об акмеизме и футуризме. Это для него вопрос не отвлеченный, а практический, вопрос творческой ориентации. Какое из двух новых творческих веяний может дать полезный толчок его собственной работе?
«Футуристы в целом, вероятно, явление более крупное, чем акмеизм. Последние — хилы, Гумилёва тяжелит “вкус”, багаж у него тяжелый (от Шекспира до… Теофиля Готье), а Городецкого держат, как застрельщика с именем; думаю, что Гумилёв конфузится и шокируется им нередко.
Футуристы прежде всего дали уже Игоря Северянина. Подозреваю, что значителен Хлебников. Е. Гуро достойна внимания.
У Бурлюка есть кулак. Это — более земное и живое, чем акмеизм».
Такова
Кстати, Виктор Буренин в своей пародии на это стихотворение гиперболизировал блоковский анахронизм, а Блок в разговоре с Чуковским похвалил [31] . Он и сам не чужд пародийного жанра: достаточно вспомнить сочиненную им «Корреспонденцию Бальмонта из Мексики». В общем, Блок и сам не боится испытания смехом и других не прочь такому испытанию подвергнуть. И тут он ближе к футуристическому типу творческого сознания, чем к акмеистическому.
«Вкус» — это слово, взятое в иронические кавычки, – главный пункт расхождения Блока с акмеистами. Блок уже может себе позволить выходы за пределы общепринятого стилистического бонтона. По поводу тех же « Шагов Командора» он, беседуя с Зоргенфреем, провокационно скажет: «Только слово "мотор" нехорошо — ведь так говорить неправильно». Ожидая от собеседника опровержения или хотя бы несогласия: почему же неправильно? Да этот «мотор» — главная изюминка блоковского шедевра.
31
Подробный разбор этой пародии см.: Новиков Вл. Книга о пародии. М., 1989. С. 73-76.
Вкус — качество, необходимое читателю, но не автору, не творцу. Достигнутая Блоком художественная гармония выше любых представлений о вкусе. И гармония эта порой достигается музыкальным балансом оригинальности и банальности. Банальность — одна из красок, на нее имеет право художник: отсюда одобрительное отношение Блока к отважно-беззастенчивому сладкопевцу Игорю Северянину. Чрезмерная же вкусовая дисциплина — тормоз творческой смелости и изобретательности.
Блока и теперь, сто лет спустя, иные поэты упрекают в «безвкусице», осуждая, например, пронзительный финал стихотворения «Унижение»: «Так вонзай же, мой ангел вчерашний, / В сердце острый французский каблук!» Как правило, судьями выступают обладатели умеренных дарований. Своими нападками они едва ли подрывают поэтический авторитет Блока — скорее наоборот: отводя неадекватные претензии к стихам, мы убеждаемся, что они не стали вчерашними, что их эмоциональный мотор действует безотказно.
Что же касается Гумилёва, то его творческие задачи, пожалуй, не требуют нарушения эстетических приличий: он как поэт вполне реализует себя в строгих формах. Зато как ценитель, как критик отдает должное мастерам противоположного склада. Он ценит блоковские стилистические нажимы, признается, что завидует строке из «Незнакомки»: «Дыша духами и туманами…» Блок ему взаимностью не отвечает, будучи настроен против самой гумилевской творческой стратегии.
А вот футуристы с их вызывающей «Пощечиной общественному вкусу» Блоку импонируют. Хотя они к нему отнюдь не почтительны. «Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченко, Черным, Кузминым, Буниным и проч. И проч. – нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!..» – говорится в знаменитом манифесте, под которым значатся подписи: Д. Бурлюк, А. Крученых, В. Маяковский, В. Хлебников.
Блок на футуристов не обижается. Он понимает язык гипербол, принимает игровой стиль поведения. Шутит. Мистифицируя Любовь Дмитриевну, извещает ее в письме (это еще весной, до заграничной поездки):
«В одной книге футуриста я нашел поэму, не длинную, касающуюся тебя. Вот она:
Бубая горя
Буба. Буба. Буба.
У меня для тебя есть маленькое яичко из белого кварца; когда я покупал его к Пасхе, и тебе, Бубе, купил».
Автор минималистской поэмы — Василиск Гнедов (в его книге «Смерть искусству» «Бубая горя» значится под номером девять, а последним, пятнадцатым номером помечена «Поэма Конца», состоящая из чистой страницы). «Бу», «Буся», «Буба» — домашние имена Любови Дмитриевны (Блок, в свою очередь, — Лала). Авангард, помимо прочего, имеет такой источник, как детский и любовный лепет (позже подобные прозвища станут называть «дадаистическими»).
У антитезы «акмеизм — футуризм»
Отношение же Блока к Ахматовой — особенное, отдельное от отношения акмеизму в целом. Осенью 1913 года судьба сводит их во время поэтического вечера на Бестужевских курсах. Оба предпочли это скромное событие пышному чествованию Эмиля Верхарна в петербургском ресторане [32] . К ним подходит курсистка и сообщает, что ахматовское выступление – после блоковского. Как вспоминала Ахматова полвека спустя: «Я взмолилась: “Александр Александрович, я не могу читать после вас”. Он с упреком в ответ: “Анна Андреевна, мы не тенора!”». Еще одна подробность: «Блок посоветовал мне прочесть “Все мы бражники здесь…”. Я стала отказываться. “Когда читаю: ‘Я надела узкую юбку… ’ смеются”. Он ответил: “Когда я читаю: ‘И пьяницы с глазами кроликов…’ – тоже смеются”».
32
Подробности вечера известны из выступления Ахматовой по ленинградскому телевидению 12 октября 1965 года, машинописная версия которого была опубликована Д. Е. Максимовым пол названием «Воспоминания об Ал. Блоке» (Звезда. 1967. № 12), потом вошла в двухтомник «Александр Блок в воспоминаниях современников» (1980), а впоследствии — в разные однотомники и двухтомники Ахматовой.
В записных книжках Ахматовой содержатся фрагменты воспоминаний, один из которых завершается пометкой. «Отрывок из книги, которая могла бы называться “Как у меня не было романа с Блоком”». Под таким заголовком эти фрагменты собраны С. А. Коваленко в пятом томе шеститомного собрания сочинений Ахматовой (М., 2001). Этими двумя небольшими текстами почти исчерпывается то, что Ахматова рассказала о своих отношениях с Блоком. Некоторые подробности и уточнения содержатся еще в «Записках об Анне Ахматовой» Л. К. Чуковской.
Что стоит за этим коротким обменом репликами? Сдержанная готовность Блока к диалогу с Ахматовой, причем на равных («мы», «тоже»), не более. Но и не менее. Воодушевленная этим моральным авансом, Ахматова ищет уже не случайной, а назначенной встречи.
Пятнадцатого декабря она приходит на Офицерскую. Разговор длится недолго, минут сорок. Ахматова уходит сразу после того, как домой возвращается Любовь Дмитриевна.
Что известно о разговоре? «…Я между прочим упомянула, что поэт Бенедикт Лившиц жалуется на то, что он. Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: “Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой”». Переданная Ахматовой блоковская фраза войдет в разряд «крылатых слов». И еще, как подсказывает ахматовское короткое письмо, полученное Блоком 7 января 1914 года, он тогда сказал собеседнице: «Вы умеете писать, как хотите». Лестно ли это? Может быть, да. А может быть, похвала умеренная: художник высшего уровня все-таки создает то, что больше его первоначального намерения.
У Блока по уходе Ахматовой остаются четыре его книги, принесенные гостьей для надписей. На «Стихах о Прекрасной Даме», «Ночных часах» и втором томе мусагетовского трехтомника он просто пишет: «Анне Ахматовой» и проставляет цифру «1913». А на третьей, на обороте авантитула, – следующий текст:
Анне Ахматовой
«Красота страшна», — Вам скажут, — Вы накинете лениво Шаль испанскую на плечи, Красный розан — в волосах. «Красота проста», — Вам скажут, — Пестрой шалью неумело Вы укроете ребенка, Красный розан на полу. Но, рассеянно внимая Всем словам, кругом звучащим, Вы задумаетесь грустно И твердите про себя: «Не страшна и не проста я; Я не так страшна, чтоб просто Убивать; не так проста я, Чтоб не знать, как жизнь страшна».