Александр Блок
Шрифт:
Тем не менее миг первой встречи оттягивается на целых полтора месяца. Почему?
Может быть, Блок опасается спугнуть чувство. Не обернулось бы оно разочарованием, к тому же физическое сближение с женщиной ему не всегда в радость, особенно после усиления недуга, давшего о себе знать года два назад. Это, впрочем, проза, а есть и причина поэтическая: рождается новый стихотворный цикл «Кармен», который весь — предвкушение страсти. И это предвкушение автор — осознанно или неосознанно — стремится продлить. «И слезы счастья душат грудь / Перед явленьем Карменситы», — будет дописано на старом июльском черновике четвертого марта, рядом с пририсованным профилем певицы Дельмас.
Второго марта он снова спешит в театр, хотя поет
«Я путаюсь» — так и пишет он в тот же день озадаченной певице, нагружая любовное послание довольно парадоксальной эстетической рефлексией: «На Вашем лице написана какая-то длинная, мне неизвестная жизнь. Если бы Вы <…> приняли меня как-то просто, — может быть, и для Вас и для меня явилось бы что-то новое: для искусства (простите, я профессионал тоже, это не отвлеченность, это — тоже проклятие). Ну, как Забела и Врубель, что ли. „Реализм”».
Жена художника Врубеля Надежда Забела была оперной певицей, что и наводит Блока на параллель. А свое новое чувство он стремится соединить с новой эстетической моделью, которую именует «реализмом». Что важно — в кавычках. Раскрыть их помогает довольно пространный пассаж в записной книжке (шестое марта 1914 г.). Начинается он с интересного афоризма: «Во всяком произведении искусства (даже в маленьком стихотворении) — больше не искусства, чем искусства».
Так ли это? Пожалуй, сформулированный Блоком принцип относится только к произведениям, сориентированным на реалистический вектор. В модернистском творчестве все-таки больше искусства, чем «не искусства». Но важна сама постановка вопроса. Примечательно, что Блок задумывается о соотношении «искусства» и «не искусства» как раз в то время, когда в русском литературоведении зарождается «формальный метод», основанный на сходной антитезе «материала» и «приема». Блока страшит «яд модернизма», культ приема и стиля. Он сравнивает модернистское искусство с «радиоактивированьем», убивающим живой материал. По сути дела, Блок мечтает о гармоничном балансе «искусства» и «не искусства», стиля и материала. Это и есть его особенный, личный «реализм».
Именно в таком контексте рождаются гиперболические суждения: «Люблю в „Онегине”, чтобы сердце сжалось от крепостного права». «Очень люблю психологиюв театре. И вообще чтобы было питательно». В советское время эти фразы выдергивали и цитировали с целью доказать: Блок «исправился», порвал с модернистами и навсегда перешел на позиции социально-критического реализма. Но гипербола есть гипербола. «Крепостного права» в «Евгении Онегине» немного, чтобы не сказать нет совсем. Блок, надо полагать, имеет в виду эмоциональную составляющую пушкинского романа, роль человеческих отношений между героями.
Жажда психологизма, чувственной «питательности» сочетается у Блока с недовольством условно-экспериментальным театром Мейерхольда. Но Блок ни на чем не настаивает чисто теоретически, он — вспомним — больше значения придает людям, чем идеям. Недаром эта историческая запись от 6 февраля кончается неожиданным финалом: «Пришел ко мне Мейерхольд и, после нудного спора, вдруг сумел так сказать мне и о себе, и о своем, что я в первый раз в жизни почувствовал в нем живого, чувствующего, любящего человека».
Как видим, на человеческом уровне Блок и Мейерхольд — отнюдь не антиподы. И сдвиг Блока к «реализму» —
Блок лелеет новую влюбленность. То позвонит Дельмас по телефону и прервет связь, едва услышав ее «алло». То в пространном письме за подписью «Ваш поклонник» просит ее сфотографироваться в роли Кармен и составляет целый сценарий серии снимков. Дирижер Малько предпринимает попытку познакомить Блока и Дельмас. Сначала она этого страшится, потом решается. Нет никаких реальных преград. 22 марта. Перерыв в спектакле. Она почти рядом. Но Блоку нужна дистанция: «Я вижу, узнаю со спины это все чувствующее движение бесконечно уже дорогих мне плеч». В результате он убегает домой и записывает: «Я боюсь знакомиться с ней».
Он посылает ей свой мусагетовский трехтомник и церемонное письмо с оговоркой: «Я знаю, что стихи в большом количестве могут показаться нестерпимыми». Но в то же время с внутренним убеждением: «Хотел бы поднести Вам лучшее, чем владею». Еще до первой встречи успевает послать два стихотворения из нового цикла «Кармен».
Случается так, что именно в эти дни Анна Ахматова присылает Блоку свою книгу «Четки» со смелой дарственной надписью:
Александру Блоку
Анна Ахматова
«От тебя приходила ко мне тревога
И уменье писать стихи».
Почему две строки в кавычках? Это, по всей видимости, квазицитата, то есть двустишие, сочиненное специально для этого случая, но поданное как фрагмент из некоего неназванного текста. «Ты» здесь, конечно, условно-поэтическое – заявка на творческое равенство. По этой же причине имя Блока не сопровождается никаким эпитетом. Ахматова ждет скорого ответа от Блока, дважды в его отсутствие звонит по телефону. 26 марта он ей учтиво, но довольно дистанционно отвечает: «Вчера я получил Вашу книгу, только разрезал ее и отнес моей матери. А в доме у нее – болезнь, и вообще тяжело; сегодня утром моя мать взяла книгу и читала не отрываясь: говорит, что не только хорошие стихи, а по-человечески, по-женски – подлинно» [33] .
33
Неизвестно, насколько внимательно Александра Андреевна прочитала «Четки», но 29 марта 1914 года она в письме М. П. Ивановой заложила фундамент популярного впоследствии мифа: «…Есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить. Он от нее отвертывается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. А он этого не любит. Одно из ее стихотворений я Вам хотела бы написать, да помню только две строки первых:
Слава тебе, безысходная боль. —
Умер вчера сероглазый король.
Вот можете судить, какой склон души у этой юной и несчастной девушки. У нее уже есть, впрочем, ребенок. А Саша опять полюбил. Кармен…»
После смерти Блока Ахматова старательно опровергала факт своего «романа с Блоком», что, однако, привело к противоположному результату: начались поиски такого «романа» на уровне стихотворных текстов двух поэтов, порой на грани литературоведческого китча. Возможности «интертекстуального» подхода воистину бесконечны, и с такой точки зрения все поэты, когда-либо читавшие друг друга, вступали и вступают в «романы». Безусловно, каждая встреча Блока и Ахматовой – событие историческое, их письма, надписи на книгах, реальныестихотворные обращения друг к другу — эмоционально и эстетически важные литературные факты. Но вычитанный между строк «роман» мы никак не можем считать фактом биографии Блока.