Александр дюма из парижа в астрахань свежие впечат (Владимир Ишечкин) / Проза.ру
Шрифт:
Он пристально посмотрел на меня. Его глаза выражали такую экспрессию, что я не мог вынести взгляда. Я отвернулся. Его самолюбию, казалось, польстила та сила воздействия, какую он на мне испытал. Этот прием внушал не уважение, а отвращение к нему. Он прошел к своему бюро, взял бумагу, перечитал, сложил и сунул ее в конверт; конвeрт опечатал, приложив к сургучу не имперскую печать, а перстень, что носил на пальце. После этого снова вернулся ко мне.
– Помни, что для исполнения моих приказов я выбрал тебя среди других, - сказал он, - потому что посчитал, что тобою они могут быть отлично исполнены.
–
– Хорошо, хорошо! Помни, что ты только пыль, и что я есть все, я!
– Жду ваших приказов, ваше величество.
– Возьми это письмо, отнеси его коменданту крепости, сопровождай его всюду, куда бы ни было угодно ему повести тебя, присутствуй при том, что свершится, и приди мне сказать: «Я видел».
С поклоном я принял конверт.
– «Я видел», слышишь? «Я видел».
– Да.
– Иди.
И он сам открыл мне дверь, через которую я входил; мой провожатый меня ждал. Император закрыл дверь за мной движением на себя, повторяя:
– Пыль, пыль, пыль!
Я ошеломленно стоял у его порога.
– Идите сюда!
– позвал мой провожатый.
И мы отправились, но уже другой дорогой. Вела она наружу из дворца. Во дворе наготове стояли сани; мы сели в них вдвоем, мой провожатый и я.
Дворцовые ворота против моста через Фонтанку отворились, и тройка коней, запряженных в сани, пошла крупной рысью. Мы проехали всю площадь и попали на берег Невы. Наши кони махнули на лед, и мы, держась колокольни собора Петра и Павла, как маяка, пересекли реку. Ночь стояла темная, тяжкое дыхание ветра обдавало заунывным и жутким.
Едва на линии берега я почувствовал, что сани коснулись твердой земли, как мы оказались у ворот крепости. Солдат принял пароль и пропустил нас. Мы въехали в крепость; сани остановились у двери коменданта. Вторично был назван пароль, и нас пропустили к коменданту, как впускали в крепость.
Комендант спал; подняли его всемогущим словом:
– По приказу императора!
Он очнулся ото сна, пряча за улыбкой свою тревогу. У такого человека, как Павел, немногим, в смысле безопасности, отличались тюремщики от узников, палачи от жертв. В глазах коменданта застыл вопрос, обращенный к нам; мой провожатый жестом указал ему на меня: у меня, мол, дело к коменданту. Тогда он взглянул на меня с большим вниманием; однако медлил обратиться ко мне. Конечно, его удивляла моя молодость. Чтобы вернуть ему доброе расположение духа, ни слова не говоря, я подал ему приказ императора. Он поднес конверт ближе к свече, осмотрел печать, узнал оттиск личного перстня императора - знак для секретных приказов; поклонился, почти неуловимо, бегло перекрестился и вскрыл конверт. Прочитал приказ и глянул на меня, перечитал его и обратился ко мне со словами:
– Вы должны видеть?
– Я должен видеть, - ответил я.
– Что вы должны видеть?
– Вы знаете, что.
– Но вы, вы-то знаете, что?
–
Он на минуту задумался.
– Вы приехали в санях?
– спросил он.
– Да.
– Сколько человек могут вместить ваши сани?
– Троих.
– Месье едет с нами?
– спросил он, показав на моего провожатого.
Я запнулся, не зная, что сказать.
– Нет, - ответил тот, - я жду.
– Где?
– Здесь.
– Чего вы ждете?
– Того, что должно свершиться.
– Хорошо; приготовьте вторые сани, подберите четверых солдат, и пусть один берет вагу, второй - молот, двое других - топоры.
Человек, к которому обратился комендант, тотчас вышел.
– Идемте, - пригласил комендант, - и увидите.
Он выходил первым, чтобы показывать мне дорогу, я последовал за ним, тюремный надзиратель - за нами. Прошли к тюрьме. Комендант пальцем указал дверь. Надзиратель открыл ее, вошел первым, зажег фонарь и посветил нам. Мы спустились на десять ступенек вниз, увидели первый ряд камер, но даже не замедлили шага возле них; еще десять ступеней, и снова не задержались; затем - пять ступенек, и только там мы остановились. Двери были пронумерованы: комендант остановился перед дверью под номером «11». Он подал безмолвный знак; говорят же, что, находясь среди могил, как мертвые в них, теряешь способность говорить.
Снаружи стоял 20-градусный мороз; в глубинах, куда мы угодили, к холоду примешивалась промозглая сырость; мозг моих костей заледенел; однако я вытер пот со лба.
Дверь открылась; спустились вниз на шесть крутых и осклизлых ступеней и оказались в карцере площадью восемь квадратных футов. В свете фонаря, показалось, что вижу, как на полу карцера зашевелилось что-то в облике человека.
Комендант остался стоять на последней ступени: пол камеры скрывали сырые испарения. Послышался приглушенный непонятный шорох. Я посмотрел вокруг себя и увидел в стене амбразуру длиною с фут и шириною в четыре пальца. Ветер проник через это отверстие, и между амбразурой и открытой дверью установился сквозняк. Я понял, что это был за шорох и откуда он исходил; доносились шумы невской воды, что билась в стены крепости, камера устроена ниже уровня реки.
– Встаньте и оденьтесь, - сказал комендант.
Мне стало любопытно узнать, к кому относится этот приказ.
– Посвети, - сказал я надзирателю.
Он направил фонарь на пол карцера. И тогда я увидел, как с пола встает изможденный и бледный, беловолосый и белобородый старик. Несомненно, его бросили в карцер в той одежде, в которой он был при аресте, но со временем она разлохматилась, распалась, и на нем осталась только шуба из лохмотьев. Сквозь них просвечивало голое, костлявое, дрожащее тело. Возможно, его тело облегали роскошные одеяния; может быть, ленты высших орденов скрещивались на этой исхудавшей груди. Сегодня это был живой скелет, утративший звание, достоинство – вплоть до имени, который звался номером «11».