Александр Дюма Великий. Книга 2
Шрифт:
Этой вольтерианской позиции соответствует реалистический кошмар «Простушки» [5] , опубликованной в 1854-м. На сей раз работорговлю описывает в «социальном клубе» накануне Революции 1789-го некий Пьер Виктор Малуе, страстный противник рабства в романе, и не так важно, что в действительности этот персонаж был ярым защитником землевладельцев-колонизаторов, под пером Александра он защищает негров со всем красноречием своего времени. Протестуя против того, чтобы «несчастных негров» воспринимали как «животных, лишенных разума и чувств», он рассказывает об их кровавом пленении, отборе, клеймлении раскаленным железом. «Тотчас же спустили их в трюм; и там пятьсот или даже шестьсот несчастных сгрудились кое-как в пространстве, шириной и высотой в человеческий рост, видя белый свет лишь когда открывали люки, вдыхая ночью и днем нездоровый воздух, отравленный постоянными испарениями человеческих тел и экскрементами; от смеси всех этих продуктов гниения возникало чудовищное зловоние, влияющее на кровь и возбуждающее массу воспалительных процессов, от которых погибала четвертая, а иногда и третья часть всех рабов, не покидавших этого пространства на протяжении всего путешествия, то есть двух — двух с половиной месяцев».
5
Александр Дюма
В настоящее время этнологи считают, что геноцид, осуществляемый «цивилизованными правительствами» в Африке, привел к смерти примерно ста миллионов человек. Александр уже говорит об этом, и цифры, приуроченные им к 1788 году, когда произносит свою речь Малуе, лишь вполовину уменьшены. «Посчитайте же, какое огромное число жертв без какой бы то ни было для себя пользы истребляют две эти нации [Франция и Англия] на протяжении двухсот лет торговли; семьдесят пять тысяч негров в год за двести лет дают цифру в пятнадцать миллионов человек, загубленных нами; а если добавить к этому скорбному списку аналогичное число рабов, погибших в других царствах Европы, получится тридцать миллионов созданий, сметенных с поверхности земли неутолимой алчностью Белых!» Тандем Александр-Малуе продолжает, настойчиво подчеркивая страшные страдания рабов, чудовищные условия их труда, сближающие их с французским пролетариатом, и следовало бы процитировать целые страницы, практически не известные, где Александр отдает дань любви и уважения своей бабушке Марии «из дома» («du mas»), своему дяде и двум теткам, брату и сестрам Генерала, проданным маркизиком де ля Пайетри.
Роман «Жорж» можно считать первым шедевром Александра в этом жанре, но прежде чем выступить в этом романе и тем самым эмансипироваться от своей расовой проблемы и дать место проявлению гениальности в полной мере, он пройдет через траур, разрывы и пересмотр прежних воззрений. Тем временем 1838 год начинается совсем неплохо. Умирает Талейран, Александр переезжает в дом 22 по улице Риволи, как раз напротив павильона Марсан в Тюильри, где живет Фердинанд. Чаще всего Фердинанд приглашает его к себе, однако не исключено и обратное. Тогда Александр письменно предлагает увидеться. «Окна мои выходили как раз на окна герцога Орлеанского, и нередко он сам подавал мне знак согласия». Караулить друг друга у окон — очаровательное свидетельство близости, лишающее работы посредника. Можно представить себе их беседы. Возможно, что они касались и политики, из-за которой друзья расстались в 1833-м. С тех пор оба изменились. Александр больше не высказывает «суждений почти республиканских» [6] , он теперь стал сторонником конституционной монархии. Со своей стороны, Фердинанд стоит на позициях прогрессивного либерала, обеспокоенного растущей авторитарностью старого короля-груши, не согласного с ним как по части внутренней, так и по части внешней политики. Не исключено, что он испытал влияние Александра и находит справедливым одно из предложений в «Галлии и Франции», касающееся снижения избирательного ценза, дабы власть смогла опереться не только на крупную буржуазию, но также на средние классы, пока не придет к возможному всеобщему избирательному праву. Один из пассажей из «Мертвые идут быстро» подтверждает эту гипотезу. Друзья обменялись у своих окон условными знаками. «Потом я спускался со своего шестого этажа, мы коротко беседовали; если он был занят, он меня отсылал, и оставлял, если был свободен; если мне хотелось говорить о политике, он предпочитал молчать и, однако, извлекал для себя пользу из того, что я его заставлял выслушивать. Об этом свидетельствует его завещание». В самом деле, завещание содержит удивительный пассаж [7] , в котором Фердинанд рекомендует своему сыну: «Кем бы ни был граф Парижский, инструментом ли, сломанным еще до того, как им воспользуются, или же одним из тружеников того социального возрождения, которое видится сегодня лишь через преодоление множества препятствий, станет ли он королем или останется безвестным и анонимным защитником дела, которому мы все принадлежим, надо, чтобы прежде всего он был человеком своего времени и своей нации, страстным, неподкупным служителем Франции и Революции».
6
Письмо Александра герцогу д’Оффре от июня 1838 года в книге Alexandre Dumas le genie de la vie, opus cite, p. 305.
7
Grand Dictionnaire Larousse universeI du XIX siecle, opus cite, tome 11, 2 partie, p. 1484.
Поскольку ни один театр не захотел поставить «Пола Джонса», Александр передает рукопись Порше, главному своему клакеру и первому банкиру, ставшему при этом и большим другом, на случай, если вдруг ему что-то придет в голову. Тем временем Александр получает очень приличное предложение от «Siecle» и за месяц переделывает свою драму в роман с продолжением, озаглавленным «Капитан Пол» со счастливой развязкой в идиллической Гваделупе. Что не мешает ему продолжать сотрудничать с «la Presse», и постоянное присутствие его имени сразу в двух главных газетах никак не может ему повредить. Параллельно в книгоиздательстве он выпускает роман «Полина», интересный главным образом тем, как уже перемешаны в нем персонажи действительные и выдуманные. Отправной точкой послужила ему встреча в Швейцарии с молодой женщиной, пораженной неизлечимой болезнью, которую сопровождал некий художник по имени Альфред де Нерваль, поклон в сторону друга Жерара, с которым Александр, кроме всего прочего, задумывал путешествие в Германию. Александр начинает книгу со сцены в фехтовальной школе мэтра Гризье, своего учителя, кстати, и учителя Фердинанда. Появляется Альфред де Нерваль, которого уже три года не было на тренировках. Рана на плече заставляет задать ему вопрос о том, как она была получена. Рассказать об этом он соглашается только Александру, который, следовательно, ничего не выдумывает, а лишь задает настойчивые вопросы и излагает ответы. Чтобы придать истории несчастной Полины большую правдоподобность, герои романа постоянно встречаются с известными людьми, такими, как Лист или художники Жаден и Доза, на отдыхе в Трувиле у матушки Озере, метод, не слишком оригинальный, но которым Александр пользуется все чаще.
Уже давно не говорили мы о Мари-Луизе, и не следует из этого делать вывод, что Александр ее забросил полностью. Во-первых, она ни в чем не терпит нужды, он пишет ей, когда путешествует, и приходит навещать, когда живет в Париже, всегда недостаточно часто, как считают все старенькие мамы шестидесяти девяти лет. Поскольку здоровье ее все ухудшается, он переселяет ее поближе к себе, на улицу Фобур-дю-Руль, в квартиру на первом этаже, с садом. И всю вторую половину дня проводит она в увитой зеленью беседке, по-прежнему полупарализованная, с книгой Александра на коленях и в бесконечном ожидании
31 июля Александр обедает у Фердинанда. Чтобы уважить любимого, он надевает свой сценический костюм номер один и увешивается орденами — июльским, завоеванным им лично, орденом Почетного легиона и совсем недавним бельгийским крестом, полученным благодаря Фердинанду. Во время обеда ему сообщили, что у Мари-Луизы новый удар, и он спешит к ее изголовью. Она уже не может говорить, но движением век показывает, что узнает его. «Мне показалось, что взгляд ее с удивлением сосредоточился на крестах, которыми был покрыт мой костюм» [8] . На сей раз трагическая развязка более вероятна, и Мари-Луиза просит сына ради нее освободиться от этой театральной мишуры. «Я сорвал фрак с плеч и кинул его в угол. Умирающая, казалось, была довольна, что я ее понял».
8
О кончине и похоронах Мари-Луизы, а также об атеистических заявлениях Александра см.: Sur Gerard de Nerval. Nouveaux Memoires, opus cite, pp. 103–130.
У врача нет ни малейшей надежды. Александр посылает за самым лучшим доктором, тот пожимает плечами: напрасно его побеспокоили, этой женщине уже не поможешь. Священник соборует умирающую и уходит «без единого слова сочувствия при виде льющихся слез». Здесь же и сестра Александра, жалкое утешение, ибо он никогда ее особенно не любил. «Как случилось, что в этот момент мысль о герцоге Орлеанском явилась мне в голову? Как случилось, что меня охватило вдруг неодолимое желание писать к нему? Очевидно, большое горе побуждает нас думать о тех, кого мы любим, как об утешителях. Я глубоко любил герцога Орлеанского. Его смерть и смерть моей матери были для меня самым страшным несчастьем жизни моей, которое потрясло меня до полного отчаяния». И он посылает ему горестное письмо. Через полчаса лакей Фердинанда доложил, что Его Королевское Высочество здесь, на улице, в экипаже. «Он еще не успел договорить, как я, бесконечно тронутый деликатностью принца, выскочил из дому, открыл дверь экипажа и, обвив его руками, зарыдал, уткнувшись головой ему в колени. Он взял мою руку и позволил мне выплакаться».
Фердинанд уезжает. Чуть успокоившись, Александр возвращается к Мари-Луизе. Последняя совместная ночь в одной комнате, в одном алькове, как когда-то в Виллер-Котре. Сбивчивые воспоминания, детский страх, что вскоре она уйдет, и некому будет уже защитить его, тоска, ведь после нее настанет и его очередь, подлое утешение, что с нею вместе его покинет и тяжкая постоянная эмоциональная нагрузка, угрызения совести: он уделял ей меньше внимания, чем мог бы, был резок, когда она жаловалась, что редко видит его, ощущение свободы, вскоре он перестанет быть вечным ребенком, и чувство вины, оттого что он испытывает все это. Наутро «взгляд, все еще сосредоточенный на мне, помутился; желтоватый оттенок набежал на лицо, ноздри утончились, губы прилипли к зубам». К полудню закрылся левый глаз, а потом и правый. «На обоих веках жемчужинами застыли слезы». Александр приподнимает веки и ужасается «выражению отчаяния» в глазах. «Я отпустил веки, которые медленно опустились, как бы под собственной тяжестью». Трижды он позовет ее. Ей удастся снова открыть глаза. Он испускает крик. «Как и в первый раз, веки медленно упали, возможно, еще медленней; дрожь пробежала по всему телу и встряхнула ее; потом все сделалось недвижным, кроме губ, которые задрожали и приоткрылись; теплое дыхание отлетело от них и коснулось моего лица. То был последний вздох».
«Женщина, которую любишь, заменима; но незаменима мать, которая любит тебя». Песнь о Генерале учит нас, что две минуты спустя после своей смерти Генерал явился в полночь и постучал в дом, где спал Александр. «Ну что ж! То, что сделал для меня отец, наверняка сделала бы для меня и моя мать; если какая-то частица нас, которая нас переживет, пришла проститься со мною, когда умер мой отец, наверняка и мать моя, умерев, не отказала бы мне в такой же милости». Ни священника, ни сестры милосердия, только он должен бодрствовать у тела. На двадцать три часа запирается он в комнате, жжет свечи, сидя против трупа. И молится. С наступлением полуночи он гасит свечи и удваивает молитвы. «Ни шороха не было слышно, ни вздоха». В изнеможении он засыпает, по крайней мере, так она сможет явиться ему во сне. Но сон глубок, никаких сновидений, «с того дня вера моя угасла, и даже самые ничтожные сомнения рухнули в бездну отрицания: если бы существовало хоть что-то, что остается от нас после нас, то моя мать не смогла бы не явиться мне, когда я так ее молил. Стало быть, смерть — это прощание навеки» [9] .
9
Мари-Луиза умерла в 1838 году. В уже цитированных заметках «О Жераре де Нервале» Александр рассказывает (стр. 102–129) о кончине и погребении, уточняя: «Ах! Семнадцать лет прошло, но ни одна из подробностей [церемонии] <…> не стерлась в памяти моей». Отсюда и дата написания этих строчек — 1855, опубликованы же они будут лишь 17 апреля 1866 в «le Soleil» без малейших изменений, хотя к тому времени уже не семнадцать, а двадцать восемь лет пройдет со дня смерти Мари-Луизы.
Эти строчки были написаны в 1855 году. Опубликует он их лишь в 1866, за четыре года до собственной смерти. Они выражают, таким образом, его сложившуюся позицию относительно материальности мира, что, кстати, подтверждают и свидетельства одного из его последних секретарей Бенжамена Пифто. Этой декларации атеизма часто противопоставляют его собственный конец, совершенно христианский, что, впрочем, весьма сомнительно, поскольку связано со ссылками на благонамеренного младшего Дюма, всегда шарахающегося от отцовского нон-конформизма, который мог бы лишить его бессмертия, даруемого Французской Академией. Но правда и то, что до 1855 года Александр публично заверял о своей вере, либо из политического оппортунизма, когда он нуждался в поддержке церкви, баллотируясь в депутаты в 1848 году, либо он и в самом деле пытался уверовать любой ценой, спасаясь от метафизического отчаяния. Именно так можно толковать смысл его посвящения Виктору Гюго драмы «Совесть» в 1854 году: «<…> Примите ее в знак дружбы, которая пережила ссылку и, надеюсь, переживет даже смерть. Верую в бессмертие души». Или творчества? На самом же деле уже в следующем году он заявит обратное, не без сожаления, как следует из его письма того же времени к Жерару де Нервалю, находящемуся тогда в психиатрической клинике: «Вам известно, что я материалист. Увы! Мне бы вовсе не хотелось вербовать новобранцев для моей печальной религии. Напротив, пусть меня обратят в вашу. Бог, как я вижу, говорит вашими устами, так направляйте же меня, мой дорогой друг, я буду вам признателен» [10] . Рассказ Жерара о своих предшествующих жизнях ослепителен, не слишком правоверен, вовсе не убедителен, и Александру остается надеяться лишь на то, что, сколько бы он в себе ни сомневался, его книги его переживут.
10
Idem, opus cite, p. 181.