Александр и Любовь
Шрифт:
и т. д.
Когда поблагодарили и похвалили, ответил: «Я рад, что мне удалось. Ведь я давно уже не пишу стихов». Заметьте: не НЕ ПИСАЛ - НЕ ПИШУ.
Вот, разве всяческие безделушки Чуковскому в «Чуккокалу». Что-то вроде: «Скользили мы путем трамвайным, Я керосин со службы нес.». Ничего не напоминает?
– А «Служил Гаврила хлебопеком,
В последний раз Петроградская публика видела Блока 25 апреля на вечере, устроенном в его честь в Большом драматическом театре, где поэт уже третий год служил председателем Управления - директором, по сути. Он вышел из левой кулисы в синеватый свет рампы -угрюмый, исхудавший, бледный, весь в черном. В зале две без малого тысячи пар глаз. С галерки: «Александр Александрович! Что-нибудь для нас!». Печально улыбнувшись, он мрачно прочел для НИХ «Скифов»... Под конец вышел с белым цветком в петлице и - как всегда -«О всех, забывших радость свою. О том, что никто не придет назад...». Бывший на том вечере Евгений Замятин услышал, как за спиной кто-то отчетливо произнес:
– Это поминки какие-то!
«Чем больше я наблюдаю Блока, тем яснее мне становится, что к пятидесяти годам он бросит стихи, - отметил тогда в дневнике Чуковский, - И будет писать что-то публицистико-художественно-пророческое».
Бессмысленный реверанс. Блок действительно откровенно доживал, и мало кто вокруг не понимал его обреченности. Очень показательна в этом смысле их майская - последняя для поэта - поездка в Москву. «Все это исключительно для денег», - вспоминала о ней Александра Андреевна, это едва ли не самая частая из ее присказок в те годы...
Поэт с трудом, уже опираясь на палку, сошел вниз, с трудом же сел в коляску, любезно предоставленную управделами Петросовета Белицким, и отправился на вокзал. Чуковский запротоколировал: «Блок подъехал в бричке, я снес вниз чемодан. У Блока подагра. За два часа до отбытия он категорически отказался ехать, но я уговорил его. Дело в том, что дома у него плохо: он знает об измене жены, и я хотел его вытащить из этой атмосферы. Мы сидели с ним на моем чемодане, а на площади шло торжество - 1-го мая. Ораторы. Уланы...».
В вагоне он всё пытался отвлечь Блока разговорами. Поинтересовался зачем-то судьбой Садовской. «Я надеюсь, что она уже умерла, - ответил Блок, - Сколько ей было бы лет теперь? Девяносто? Я был тогда гимназист, а она -увядающая женщина». И без перехода: «Мама уезжает в Лугу к сестре. Там они поссорятся. Не сейчас. Через месяц». Переживания поэта можно понять - перед отъездом он сказал ей очень жестокие слова: «Только смерть одного из нас троих может помочь».
– Вы ощущаете какую-нибудь славу?
– Ну, какая же слава? Большинство населения даже фамилии не знает...». И снова свернул разговор на своё - с печальной усмешкой пожаловался, что «стены его дома отравлены ядом».
И все-таки несносный человек этот Блок. Он, видите ли, знает об измене жены и поэтому дома у него плохо. А как быть с вашей, Александр Александрович, Женечкой Книппович, которая вот уже несколько лет разве что не член семьи?
Они познакомились вскоре после революции. По стандартной схеме: молоденькая поэтесса прислала стихи, он ответил что-то невразумительное навроде «не время теперь письма писать, вы мне позвоните». Та и позвонила.
И они стали часто-часто встречаться. Ну, разумеется, она была его исключительно
Более чем частая гостья в доме Блоков, Женечка, конечно же, скоро нашла общий язык и с Любовью Дмитриевной. Тем более что учились они с Прекрасной Дамой в одной и той же гимназии Шаффе (с разницей в двенадцать лет). Женечка даже вспомнила легенду об одной из выходок тогдашней Любы Менделеевой, долго передававшейся из уст в уста - как-то во время урока та запустила в стену класса чернильницей. Женечка полюбопытствовала: правда?
– «Потому что уж очень скучно было», - подтвердила Л.Д.
Таким образом, и хозяйка вполне благосклонно приняла очередную мужнину наперсницу.
Вспоминала Евгения Федоровна и вот какой занятный эпизод. Раз, вернувшись с рынка, Любовь Дмитриевна была возмущена выходкой встретившейся ей там Дельмас. Будто бы та требовала с нее объяснений - «почему эта девочка заняло такое место в вашем доме?». Себе (и нам заодно) Книппович объяснила это так: «Думается, что постепенно у нее возникло ощущение, что «девочка» получает «не по чину», что Блок слишком глубоко вовлек меня в свою работу, что он, любитель одиноких странствий, слишком часто делает меня спутником в загородных прогулках. Внешне в отношении Любови Дмитриевны ко мне не изменилось ничего». Да, наверное, и ничего.
И все-таки нас, совсем как и Любовь Александровну, немного обижает, что пропуск Блоку в Стрельну выбивала жена, а гулять и купаться туда он ездил с «девочкой». Семь своих книжек за эти годы поэт ей надписал. И в каждой - «в память о весне 1918-го», «об осени», «В лето Стрельны» и т. п. Мы ведь уже знакомы с этой страстишкой Блока -непременно прятать под пол меблированных комнат особого рода записочки.
Вообще, читая книгу воспоминаний Евгении Федоровны, невольно проникаешься духом высоких - если не высочайших их с Блоком отношений.