Александр и Любовь
Шрифт:
И тут самое время заметить, что неисправимому романтику Блоку тогда жутко повезло - рядом с ним была Люба. Она принялась всерьез суетиться еще в марте 1918-го. Решила создать «для рабочих театр благородного типа с хорошим репертуаром». И вскоре новое зрелищное предприятие действительно было обустроено в помещении Луна-Парка. И тут же заглохло: рабочие в театр не пошли -его посещала по привычке обычная буржуазная публика. Которой тоже постепенно становилось как-то не до театров.
Жившая теперь парой этажей ниже Блоков Александра Андреевна выбивалась из сил: прислугу отпустила, сама ходила на рынок, носила пайки, продавала вещи -
Пришла ее пора отдавать долги - брать все в свои руки и приниматься заботиться о муже. И она честно впрягается в этот гуж, и добросовестно дюжит. Служит в театре и умудряется тащить на себе весь быт.
Их норовят выселить из квартиры, и не Блок - Люба каким-то уж там образом прекращает процедуру выселения. С мужа пытаются взимать какой-то совершенно непомерный налог, но несколькими походами куда-то Люба утрясает и это.
С осени начинаются катастрофические перебои со светом. Полное отсутствие света, проще говоря, начинается. А Блок расценивал свет как одно из орудий своего производства. Но большевики отменили свет. И не на сутки, а до лучших времен. И Люба доставала свечи для занятий мужа (раздобыть керосину было невозможно), сама - сидела с ночником.
В январе 1920-го умер Франц Феликсович. Блок сам положил его в гроб и отвез на кладбище. У Александры Андреевны бронхит. Сил ей хватило сил лишь на то, чтобы проводить мужа до ворот. «Франц умер от простуды и моего дурного ухода. Моей вины нет границ» -напишет она в одном из писем. Оттуда же, из ее писем мы знаем, что Люба заботливо ухаживает за ней и простудившимся после похорон генерала Блоком («три недели - ни тени раздражения»).
Душенька (Блок), значит, лежит. Мама дохает. И Люба ходит за двоими. «Выносит», кормит, доктора позвала, сестру милосердия для свекрови взяла...
В марте она снова остается без работы. Тогда же решено переселиться в мамину квартиру. Во-первых, дров на одно жилье - вдвое меньше, да и мотаться за ними отсюда ближе (ниже - второй всего лишь этаж), во-вторых, никаких уже претензий с уплотнением. Так они теперь и живут - втроем и фактически уже на Любиной шее. Которую отныне и впредь можно обвинять в чем угодно, только ни в неумении вести дом и заботиться о ближних. Одна из которых полусумасшедшая, а другой -законченный идеалист.
Белый рассказывал: «.. .от нее прежней ничего, решительно ничего не осталось. Ее узнать нельзя. Прекрасная Дама, Дева Радужных высот. Я ее на прошлой неделе встретил. Несет кошелку с картошкой. Ступает тяжело пудовыми ногами. И что-то в ней грубое, почти мужское появилось. Я распластался на стене дома, как будто сам себя распял, пропуская ее. Она взглянула на меня незрячим взглядом. И прошла. Не узнала меня. А я все глядел ей вслед.»
Июнь. Из Александры Андреевны: «Переписываю Душеньке всё. 21 предполагается вечер Блока. Хочет заработать Деточка. Это исключительно для денег. Люба прочтет «Двенадцать».
И был вечер, и Люба читала. Июль. Блок почти каждый день ездит купаться. Они с Любой считают это крайне для него полезным. Лала облюбовал подходящее местечко, но на Стрельну не пускают - осадное положение!.. Осадное?
– для кого угодно, но не для Любы: она достает какую-то бумагу с разрешением, и Блок купается все лето. Уходит рано, берет с собой хлеба, возвращается поздно.
Сентябрь. С провиантом уже совсем худо. Александра Андреевна вспоминала, что в эти вечера Люба худела и ненавидела ее, а Саша был подавлен, раздражен и молчалив. В октябре, после очередного профессионального простоя
Теперь день Любови Дмитриевны выглядит так: утром - на базар и за пайками, в 12 - на репетицию. Вернувшись к четырем, она готовит обед. После ужина - на спектакль, возвращается «уже без трамвая».
Но угодить на «маму» очень трудно. Практически невозможно. «Люба ненавидит и презирает меня яро, -брюзжит А. А.
– Но я молчу и не подаю ей повода к сценам. Саша тоже много молчит. Иначе будут крики, вопли, слезы. Она нормальная, но неистовая, и когда одна, без Саши, все-таки меня разносит, она, главное, берет ехидством: «Вы отравляете жизнь вашему сыну вашей бестактностью, вы отравляете атмосферу вашим беспокойством. Я должна жить с Вами, потому что Саша так хочет» и т. д.».
Но она ведь действительно - вынуждена.
Потому что так хочет Саша.
2 ноября - скандал. Люба снова сцепилась со свекровью, бросилась в рев, якобы «чуть не ударила» ее и, запершись в маленькой комнате, принялась голосить. Блок сломал стол и назвал Любу сволочью.
А причина сыр-бора в том, что Любовь Дмитриевна снова донельзя (оценка А. А.) увлеклась своим театром. Вернее, новыми коллегами - т. н. «клоунами».
Надо сказать, труппу Радлов в тот раз собрал действительно уникальную. Пошедший в сценических экспериментах гораздо дальше своего учителя Мейерхольда, он насыщал постановки немыслимыми импровизациями с переодеваниями, акробатическими трюками, драками, погонями, жонглированием огнем и т. п. Точно пытался переплюнуть популярность активно крутившихся в петроградских кинотеатрах фильмов с участием предшественницы Марлен Дитрих - Перл Уайт. По каковой причине тяготел не к актерам, воспитанным традиционным театром (как, например, та же Любовь Дмитриевна), а к артистам цирка и варьете - всевозможными Сержам, Таурекам, Карлони и Такошимам.
И из этой шаромыжной публики Любовь Дмитриевна выбрала обаятельного Жоржа Дельвари, известного более как клоун Анюта. А уж про то, как она умеет пропадать, влекомая очередным чувством - не нам вам рассказывать. В ответ на претензии домашних огрызается: вы прозябаете, а не живете. Свекрови она советует почаще ходить в гости, а Саше - ну, влюбиться, что ли, поехать куда-нибудь. Ну и естественно - «сволочь»! Только зачем же, как заметил один киногерой, столья-то ломать?..
Свой день рождения - 29 декабря - как и последовавший за ним Новый 1921 год Люба отмечала «с клоунами» - у Анюты. Блок: «Люба веселится в гостях у Дельвари». Из мамы: «Люба все меньше бывает дома, все страстнее относится к своему театру, все презрительнее к нашему «прозябанию». Я стряпаю, мою посуду, убираю». Прислугу ей в помощь удастся взять лишь в концу зимы. А пока Блок сам таскает дрова из подвала. Прежде и это было обязанностью Любы, но доктор запретил ей - велел поберечь сердце.
Последний год блоковского дневника начнется с отчаянной записи: «Научиться читать «Двенадцать». Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда...»
Читать поэму Блок, как известно, не выучился. В последние месяцы жизни он читал только свою старенькую лирику. И заканчивал выступления неизменно девушкой, певшей в церковном хоре. Ничего нового он давно уже не писал - лучше не мог, а хуже не хотел. На Пушкинский юбилей - в альбом Пушкинского дома - по просьбе - им сочинено последнее из законченных стихотворений: