Александр I
Шрифт:
Сперанский назначен товарищем министра юстиции. Десять предыдущих комиссий по усовершенствованию законодательства были безрезультатны; Сперанский приступает к подготовке нового уложения.
Юный попович до поступления в семинарию не имел даже фамилии: его отец и дед в школах не обучались, вследствие чего родового прозвища не получили. Теперь же его имя было на устах у всех. Скоропостижное продвижение имело свою причину: Сперанский был не просто гениально одарен; он — что в России встречается куда реже — был холодно системен и обладал качеством, заменявшим ему родословную: мыслил не обстоятельствами, а поставленными задачами.
Русский вельможа
Сперанский же умел цепко держаться целого, не жертвуя частью; он не подстраивался под «ход вещей», но сам создавал его и сам отслеживал сбои устройства, обеспечивающего этот ход.
Именно такой человек понадобился Александру I в краткий промежуток между наполеоновскими войнами, когда «утешительные» победы, с согласия Наполеона одержанные над финнами и шведами, подуспокоили общее мнение, а взбухавшее на горизонте новое сражение с «коронованной революцией» обещало перерасти в глобальную битву империй, из которой уже невозможно будет выйти с «ничейным» результатом. Это чувствовали, об этом писали тогда многие; но только русский царь связывал с предстоящей Битвой народов надежду на успех коренных реформ мирной жизни. Гораздо более масштабных, гораздо более смелых, чем предшествующие.
Александр сознавал, что будущий победитель по праву займет место в самом центре европейского мира, что победа спишет все его ошибки, примирит нацию со своим вождем. Все, что было до, будет восприниматься сквозь призму того, что утвердится после. И Россия, извечной косностью которой объяснял царь неудачи первых лет своего правления, просто не успеет отторгнуть вживленную в нее новую ткань; предвоенная монархическая революция, отделенная межою войны, покроется сияющей дымкой минувшего и будет казаться чем-то органичным, от века данным, отцами завещанным.
Если же России суждено потерпеть окончательное поражение… что ж. По крайней мере Александр I войдет в анналы истории как трагический герой, которому слепой рок не дал довершить великие замыслы; тогда вопрос об уновлении будет снят сам собою.
Но что было думать о плохом, если впервые появился шанс примирить два главных мотива его политической жизни: нетерпение и опасливость; мечту о том, чтобы все переменилось к лучшему вдруг, и надежду, что неотложные исправления произойдут тихо и счастливо, совершатся исподволь, сами собою? И на переломе от 1808-го к 1809-му Александр решился. Он не отказывался от прежней цели усчастливления Державы; он отказывался лишь от средств, не оправдавших себя. Вместо переворота в умах, надежда на который возлагалась в 1801–1804 годах, предстояло совершить переворот в структурах; создать самодостаточный механизм обновленных «институций», который постепенно переменит к лучшему всю российскую жизнь. Вот тут-то и был окончательно возвышен Сперанский. Человек, способный заземлять, обсчитывать и выстраивать государевы идеи. Человек, при всем том отнюдь не чуждый утопического энтузиазма и мистических порывов за пределы наличной истории (бывают порывы не только горячие, но и ледяные, как северный ветер). Человек, способный додумывать все до конца.
Александр произносит речь на открытии Финского сейма. (Речь подготовлена Сперанским.) Финляндии сохранена конституция, не утратило государственных прав традиционное вероисповедание, соблюдены права и преимущества сословий.
«Финляндия есть Государство,
Под влиянием М. М. Сперанского Александр подписывает Указ «О придворных званиях, по которому камергеры и камер-юнкеры обязываются поступить в службу».
Принят Указ «О чинах гражданских», окончательно рассоривший Сперанского с общим мнением: отныне в коллежские асессоры запрещено производить лиц, не имеющих университетского диплома.
Но в том-то и дело, что Сперанский действительно додумывал все до конца. Будучи лично глубоко верующим и вполне православным, он, подобно большинству своих образованных современников (и в первую очередь подобно самому государю), не воспринимал монархическую государственность как некое «институциональное» отражение христианского космоса. Он видел в ней то, чем она, по существу, уже и стала; то, к чему она сама себя свела: не самую удобную и быстродействующую, не самую практичную форму правления, отягощенную неоправданно пышным гражданским культом императора. Но, в отличие от большинства, Сперанский обладал интеллектуальным мужеством и не желал сохранять отжившее только потому, что оно привычно. Он не меньше Державина любил русское государство (и себя в нем). Просто государство было для него не целостным организмом, жизнедеятельность которого обеспечивают социальные институты, но механизмом управления, регулирующим жизнь народонаселения. В устройстве этого механизма обнаружились сбои, следовало их устранить.
Представленный Сперанским царю в октябре 1809-го план преобразований был строен, четок, рассчитан по календарю.
Целью перемен полагался переход от абсолютной монархии к монархии неабсолютной; то есть — еще не конституционной, но уже ограниченной умеренным народным представительством в законодательстве, суде, управлении; причем не на основании родовых аристократических прав, а на основании прав имущественных. В основу положен был принцип землевладения. Мы знаем, что землей в России де-факто, через подставных лиц, уже владели купцы и даже разбогатевшие на откупах крестьяне. В том, что Сперанский молчаливо подразумевал оформление этих новых земельных отношений де-юре, а значит — готовил тихую буржуазно-бюрократическую революцию в России, сомнений никаких нет.
Иначе какой смысл было принимать указы от 3 апреля и 6 августа, разрушавшие два главных принципа продвижения по службе: старшинство и покровительство? указы, открывавшие путь наверх семинаристам и разночинцам? Зачем было отнимать у родовитого дворянства роль коллективного распределителя присутственных мест в Империи? зачем было рисковать и собою, и репутацией (пока только репутацией) царя? Не ради того, чтобы просто подразнить высокомерную среду и даже не ради того, чтобы повысить ее образовательный уровень. Нет. Сперанский хотел всех — и знатных, и не знатных — уравнять перед неким безличным требованием; и аристократов, и демократов встроить в единый механизм.
В целом этот проект легко вписывался в александровскую утопию либеральной монархии, противостоящей послереволюционному консерватизму. Но Александр относился к проектам Сперанского так же, как к военной перспективе: со страхом и влечением. С влечением — и со страхом. Возлагая на реформу огромные надежды, царь вполне справедливо опасался, что аристократия почует, чем грозит ей план преобразований. Последствия ему — по вполне понятным причинам! — нетрудно было вообразить.
Тем более что уже в 1804 году совсем еще робкие «буржуазные» поползновения Сперанского подвигли Гаврилу Романовича Державина на более чем серьезные обвинения по адресу «выскочки». В цитированных уже «Записках» читаем: