Александр II
Шрифт:
– Это, Лиля, потому, что кавалергардам обидно за своего шефа, императрицу, – сказал Порфирий.
– Но, милый мой, государыня постоянно больна… И государю за всё то, что он сделал для России и славян, можно и должно простить его маленькие увлечения.
Вера понимала графиню. У Лили было счастье, а счастье не злобствует. Счастье умеет прощать.
Вера ходила в татарские деревушки – Кореиз и Алупку. Она видела чистые каменные дома, красивых, пёстро одетых татарок, в монисто из монет, в маленьких шапочках на тугих косах. Татары, в белых расшитых рубахах, вобранных в широкие, в складках, подтянутые на очкуре синие шаровары, в высоких лакированных сапогах, с хлыстами в руках,
Вера думала: «Какая пустая жизнь!.. Чисто животное прозябание. Купанье, катание верхом, сытые ленивые разговоры и… любовь! Как можно сравнивать эту жизнь с тем, что говорилось на Воронежском съезде!»
Желябов сказал Вере: «Разрезана нить жизни, как мечом». И точно – жизненная Верина нить была разрезана надвое. Одна половина здесь, в пустом прошлом, где изящный костюм, прогулки с Лилей, шумящая юбка с турнюром, шляпа с широкими полями, украшенная искусственными цветами, и разговоры о модах, о театре, о предстоящем сезоне, придворных балах, о романах Тургенева, Гончарова, Дюма-сына, Мопассана и Золя, о стихах, о том, что принято и что не принято, – другая половина в великом строительстве новой, лучшей жизни для русского народа, где Вере отведена уже какая-то роль.
Теперь у неё двойная жизнь. Тайна и – ложь. Святое соблюдение тайны. Уменье молчать, слушать, наблюдать и… лгать. Ей немного осталось жить. На съезде Вера услышала, что жизнь революционера – два, три года. А там смерть, ссылка, каторга… Это был уже героизм, а героизм всегда с ранних лет привлекал Веру.
IV
Осенью, в Петербурге, Вера ходила по особому вызову на «конспиративные» свидания с Перовской.
На таком свидании она однажды встретила Желябова. И по тому, что Перовская сразу приступила к деловому разговору, Вера поняла, что Желябов пришёл для неё.
– Вера Николаевна, – сказала Перовская, – вы давно знаете лейтенанта Суханова?
– Да. С детства. Раньше он часто бывал у нас. Потом почти перестал бывать, но мы с ним поддерживаем дружеские отношения.
– Вы знаете и офицерскую среду, в которой вы выросли, и вот нам хотелось бы кое о чём вас спросить. Дело в том, что Суханов обещал собрать у себя единомышленников-офицеров и просил Андрея приехать к нему и в с ё им рассказать. Скажите, Вера Николаевна, считаете ли вы это возможным?..
Вера молчала. Как будто не поняла вопроса. Тогда Желябов начал говорить тихим голосом:
– Вера Николаевна, у нас пришли к тому заключению, что настало время привлечь к нашей работе офицеров. С солдатами говорить не стоит. И трудно это, и сложно, и, главное, в конечном счёте солдаты исполнят всё то, что им укажут офицеры. Притом же офицерская среда близка нам – народникам. Она очень к тому же годна для всякого заговора. В ней есть чувство товарищества, замкнутость, привычка к дисциплине, привычка спокойно смотреть в глаза смерти, уменье обращаться с оружием… Я знаю, что в среде офицеров, особенно молодых, – большое недовольство неудачами последней турецкой кампании, Берлинским трактатом. В этом они видят измену России. Есть недовольство и тем, что войска привлекают для усмирения крестьянских восстаний… Я знаю также, что морские и артиллерийские офицеры читают Фейербаха, Чернышевского, Писарева, Добролюбова, что они увлечены некрасовской поэзией гражданской скорби… Суханов, которого я знаю, предложил мне создать свои кружки, и для этого нужно, чтобы я приехал к нему и всё сказал.
– Видите, Вера Николаевна, – сказала Перовская, – я пригласила вас, чтобы спросить вас, опасно ли это для Андрея или нет?.. Если он всё скажет начистоту, могут его тут же схватить и выдать полиции?.. Как вы думаете?..
– Суханов?.. Нет!.. Конечно, нет, – быстро сказала Вера и остановилась. Она задумалась о своих близких, о семье Разгильдяевых. Дедушка Афиноген Ильич не в счёт. Он просто не примет таких людей. Порфирий, конечно, сходит и выдаст. Он не задумается даже и убить на месте. Афанасий, убитый под Плевной?.. Вера точно увидела его счастливое, румяное, полное лицо с пушком над верхней губой, его большие серые глаза в тени длинных ресниц – как он отнёсся бы к этому?.. Он, сверхверноподданный?.. Донесёт?.. Нет… Возмутится. Может быть, изобьёт, но не донесёт никогда. Такова его кадетская закваска. Кадетская и офицерская этика ему этого не позволит. И никто из молодёжи не донесёт. Она гадливо относится к предателям и доносчикам. Там все – рыцари!
Вера серьёзно и вдумчиво сказала:
– Если будет молодёжь?.. Нет… Не донесут. Даже если среди неё будут офицеры, вам не сочувствующие, верноподданные, – говорите смело – не донесут… В случае чего – помогут… Спрячут… Защищать вас будут… Но не выдадут… Они воспитаны в благородстве.
Желябов поклонился Вере.
– Я так и думал, – сказал он. – Так я поеду туда, Соня. Я всё обдумал, что им сказать. И полагаю, лучше всего начистоту.
– Да, начистоту лучше всего, Андрей Иванович, – сказала Вера.
Желябов сейчас же ушёл. Вера осталась у Перовской. Смутно и тяжело было у неё на душе. Ей казалось, что она сделала нечто ужасно подлое. Но когда продумывала про себя, приходила к заключению, что она сказала то, что она должна была сказать. На доверие она ответила доверием.
V
Сходка офицеров была назначена у Суханова, в Кронштадте. Место тихое и глухое. Крепость, тщательно охраняемая от постороннего глаза. Везде часовые, патрули, людей мало, шпиков нет. Собралось человек десять, преимущественно морских офицеров. Было три артиллериста. Самым старым среди собравшихся был штабс-капитан Дегаев, проходивший курс артиллерийской академии, самыми младшими – желторотые, молоко на губах не обсохло – гардемарины Лавров, Буланов и Вырубов. Все были как-то торжественно настроены.
Когда приглашённые были в сборе, Суханов вышел в соседнюю комнату и пригласил из неё двух штатских. Оба были вполне прилично одеты, в длинных чёрных сюртуках, с шарфами на шее. Один был высокого роста, с тёмной бородой и тёмными глазами, похожий на зажиточного крестьянина или купца, другой был невысокий, с лицом, заросшим густо чёрною бородой, и с длинными, обезьяньими руками.
– Господа, – сказал Суханов, – позвольте представить вам – товарищ Андрей… Товарищ Глеб…
Офицеры поклонились. Никто не здоровался за руку. Кое-кто после представления сел. Все с любопытством разглядывали пришедших. Разговор не вязался.
– Вы через Ораниенбаум ехали? – спросил лейтенант Серебряков, присматриваясь к обоим штатским и стараясь угадать, который из них член исполнительного комитета партии «Народной воли».
– Да, через Ораниенбаум. На «Луче», – ответил маленький– он тоже был членом исполнительного комитета – звали его Колодкевич.
– Да, так проще, пароходы чаще ходят.
– Им, к морю непривычным, так спокойнее. Залив теперь бушует, как океан, – сказал один из гардемаринов.
– Я на Чёрном море бывал, – сказал товарищ Андрей. – С матросами на рыбную ловлю ходил. Я качки не боюсь.