Александр Первый
Шрифт:
«Не то, не то!» — чувствовал он и, не глядя на лица слушателей, знал, что и они это чувствуют. Стыдно, страшно: неужели Тизенгаузен прав?
Вдруг забыл, что хотел сказать, — остановился и продолжал читать по бумажке:
— Взгляните на народ, как он угнетен; торговля упала, промышленности нет, бедность до того доходит, что нечем платить не только подати, но даже недоимки; войско ропщет. При сих обстоятельствах нетрудно было нашему Обществу прийти в состояние грозное и могущественное. Скоро восприимет оно свои действия, освободит Россию и, быть может, целую Европу. Порывы всех народов
«Не то, не то!» Робел, глупел, проваливался, как плохой актер на сцене или ученик на экзамене. Бросил бумажку, взмахнул руками, как утопающий, и воскликнул:
— На будущий год всему конец! Самовластье падет, Россия избавится от рабства, и Бог нам поможет…
«Бог нам поможет», — сказал нечаянно, почти бессознательно, — но когда сказал, почувствовал, что это то самое.
— Бог нам поможет! Поможет Бог! — повторили все и сразу встали, как будто вдруг поняли, что надо делать.
И Бестужев понял. Расстегнул мундир и начал снимать с шеи образ. Руки его так тряслись, что он долго не мог справиться. Стоявший рядом секретарь Иванов помог ему.
Бестужев взглянул на темный лик в золотом окладе, лик Всех Скорбящих Матери. И вспомнилось ему лицо его старушки-матери; вспомнилось, как она звала его к себе умирая. Что-то подступило к горлу его, и он долго не мог говорить; наконец произнес:
— Клянусь… Господи, Господи… клянусь умереть за свободу…
Хотел еще что-то сказать:
— Россия Матерь… Всех Скорбящих Матерь!.. — начал и не кончил, заплакал, перекрестился, поцеловал образ и передал его Иванову. Образ переходил из рук в руки, и все клялись.
Многие приготовили клятвы, но в последнюю минуту забыли их; так же, как Бестужев, начинали и не кончали, бормотали невнятно, косноязычно.
— Клянусь любить отечество паче всего!
— Клянусь вспомоществовать вам, друзья мои, от этой святой для меня минуты!
— Клянусь быть всегда добродетельным! — пролепетал Саша с рыданием.
— Клянусь, свобода или смерть! — сказал Кузьмин, и по лицу его видно было, что как он сказал, так и будет.
А когда очередь дошла до Борисова, что-то промелькнуло в лице его, что напомнило Голицыну разговор их в Васильковской пасеке: «скажешь — и все пропадет». Не крестясь и не целуя образа, он передал его соседу, взял со стола обнаженную шпагу, поцеловал ее и произнес клятву Славян:
— Клянусь посвятить последний вздох свободе! Если же нарушу клятву, то оружие сие да обратится острием в сердце мое!
— Сохрани, спаси, помилуй, Матерь Пречистая! — повторил Голицын слова умирающей Софьи.
— Да будет един Царь на небеси и на земли — Иисус Христос! — проговорил Сергей Муравьев слова «Катехизиса».
Клятвы смешивали с возгласами:
— Да здравствует конституция!
— Да здравствует республика!
— Да погибнет различие сословий!
— Да погибнет тиран!
И все эти возгласы кончались одним:
— Умереть, умереть за свободу!
— Зачем умирать? — воскликнул Бестужев, забыв, что только что сам клялся умереть. — Отечество всегда признательно: оно щедро награждает верных сынов своих. Вы еще молоды; наградою вашею будет не смерть, а счастье и слава…
— Не
— Говоря о наградах, вы оскорбляете нас!
— Не для наград, не для славы хотим освободить Россию!
— Сражаться до последней капли крови — вот наша награда!
И обнимались, целовались, плакали.
— Скоро будем счастливы! Скоро будем счастливы! — бредил Саша.
Такая радость была в душе Голицына, как будто все уже исполнилось — исполнилось пророчество:
— Да будет один Царь на земле и на небе — Иисус Христос.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Будет вам шиш под нос! — воскликнул о. протопоп, накладывая себе на тарелку кусок кулебяки с вязигою.
— Не слушайте его, господа: он всегда, как лишнее выпьет, в меланхолии бывает, — возразил полицеймейстер, отставной гусар Абсентов.
— Врешь, — продолжал о. протопоп, — меланхолии я не подвержен, а от водки пророческий дух в себе имею и все могу предсказывать. Вот помяните слово мое: будет вам шиш под нос!
— Заладила сорока Якова… что это, право, отец Алексей? Даже обидно: мы самого лучшего надеемся, а вы нам шиш под нос, — вступился хозяин, городничий Дунаев.
Жена его была именинница. На именинную кулебяку собрались таганрогские чиновники и толковали о предстоящих наградах по случаю приезда государева.
— За здравие его императорского величества! — провозгласил хозяин, вставая, торжественно.
— Ура! Ура!
Пили сантуринское, пили цимлянское и так нагрузились, что городничий затянул было свою любимую песенку:
Тщетны Россам все препоны,Храбрость есть побед залог…и свел нечаянно на «барыню-сударыню». Тут гости окружили хозяина, подняли его на руки и стали качать. А о. протопоп, несмотря на почтенную наружность и белую бороду, собрался плясать, уже поднял рясу, но споткнулся, упал на колени к полицеймейстеру и стал целовать его с нежностью.
— Васенька, а Васенька, почему тебя Абсентовым звать? Absens по-латыни речется отсутствующий: у нас-де в городе столь нарочитый порядок, что полицеймейстер якобы отсутствующий, так что ли, а?..
Но язык у него заплелся; он обвел всех мутным взором и воскликнул опять с таким зловещим видом, что стало жутко:
— А все-таки будет вам шиш под нос!
«Почтеннейший братец, — писал в эти дни председатель таганрогского коммерческого суда Федор Романович Мартос, — государь изволил к нам пожаловать 13 числа сего сентября. Редкий день проходит, чтобы не было приказания быть в башмаках и под пудрою, от чего я так устал, что едва держусь на ногах. Говорят, его величеству в Таганроге все очень нравится, и он располагает пробыть здесь всю зиму, а может быть, и долее. Учреждена экстра-почта; фонари поставлены по Московской и Греческой, 63 фонаря — настоящая иллюминация. Вчерашнего дня приехал генерал Клейнмихель, а скоро будет и граф Аракчеев. Что из всего этого выйдет, единому Богу известно. Однако столь неожиданное посещение высоких особ всех нас куражит».