Александр Первый
Шрифт:
И прибавил, взглянув на Голицына:
— Ну, да не все же такие, есть и получше. Может быть, это не дурная болезнь, а так только, сыпь, как на маленьких детях: само пройдет, когда вырастем…
Все трое вернулись в столовую. Там князь Трубецкой, лейб-гвардии полковник, рябой, рыжеватый, длинноносый, несколько похожий на еврея, с благородным и милым лицом, читал свой проект конституции:
«Предложение для начертания устава положительного образования, когда его императорскому величеству благоугодно будет…»
— После дождичка в четверг! — крикнул кто-то.
— Слушайте! Слушайте!
— «…благоугодно
С первым пунктом согласны были все; но по второму, об ограничении монархии, заспорили так, что Трубецкому уже не пришлось возобновлять чтения. Все говорили вместе, и никто никого не слушал: одни стояли за монархию, другие — за республику.
— Русский народ, как бы сказать не соврать, не поймет республики, — начал инженерный подполковник Гаврила Степанович Батенков.
Он еще не был членом Общества, собирался вступить в него и все откладывал. Но ему верили и дорожили им за редкую доблесть: в походе 1814 года, в сражении при Монмирале, так долго и храбро держался на опаснейшей позиции, что окружен был неприятелем, получил десять штыковых ран, оставлен замертво на поле сражения и взят в плен. В штабном донесении сказано: «Потеряны две пушки с прислугою от чрезмерной храбрости командовавшего ими офицера Батенкова». Был домашним человеком у Сперанского, который любил его за отличные способности; служил у Аракчеева в военных поселениях, но хотел выйти в отставку. Превосходный инженер, глубокий математик. «Наш министр», — говорили о нем в Обществе.
Сутул, костляв, тяжел, неповоротлив, медлителен, в тридцать лет своеобразен, и, подобно Пущину, в этом собрании, как взрослый между детьми. Высокий лоб, прямой нос, выдающийся подбородок, сосредоточенный, как бы внутрь обращенный взгляд. Говорил с трудом, точно тяжелые камни ворочал. Курил трубку с длинным бисерным чубуком и, усиленно затягиваясь, казалось, недостающие слова из нее высасывал.
— Русский народ не поймет республики, а если поймет, то не иначе, как боярщину. Одни церковные ектеньи не допустят нас до республики… Да и не в пору нам никакие конституции. Императрица Екатерина II правду сказала: не родился еще тот портной, который сумел бы скроить кафтан для России…
— Говорите прямо: вы против республики? — крикнул Бестужев, который побаивался и недолюбливал Батенкова.
— Да, значит, того… как бы сказать не соврать, — опять заворочал свои тяжелые камни Батенков: — по особливому образу мыслей моих, я не люблю республик, потому что угнетаются оныя сильным деспотичеством законов. А также, по некоторым странностям в моих суждениях, я воображаю республики Заветом Ветхим, где проклят всяк, кто не пребудет во всех делах закона; монархии же — подобием Завета Нового, где государь, помазанник Божий, благодать собою представляет и может добро творить, по изволению благодати. Самодержец великие дела беззаконно делает, каких никогда ни в какой республике, по закону, не сделать…
— Если
— Не вступил, но, может, и вступлю… А зачем? Затем, что самодержавия нет в России, нет русского царя, а есть император немецкий… Русский царь — отец, а немец — враг народа… Вот уже два века, как сидят у нас немцы на шее… Сперва немцы, а там жиды… С этим, значит, того, как бы сказать не соврать, прикончить пора…
— Верно, верно, Батенков! Немцев долой! К черту немцев! — закричал Кюхельбекер восторженно.
— Да ты-то, Кюхля, с чего, помилуй? Сам же немец… — удивился Одоевский.
— Коли немец, так и меня к черту! — яростно вскочил Кюхельбекер и едва не стащил со стола скатерть со всею посудою. — А только в рожу я дам тому, кто скажет, что я не русский!..
— Поймите же, государи мои, ход Европы — не наш ход, — выкатил насилу Батенков свой самый тяжелый камень. — История наша требует мысли иной; Россия никогда ничего не имела общего с Европою…
— Так-таки ничего? — улыбнулся Пущин.
— Ничего… то есть, в главном, значит, того, как бы сказать не соврать, в самом главном… ну, в пустяках, — о торговле там, о ремеслах, о промыслах речи нет…
— И просвещение — пустяки?
— Да, и просвещение — перед самым главным.
— Все народное — ничто перед человеческим! — заметил Бестужев.
Батенков только покосился на него угрюмо, но не ответил.
— Да главное-то, главное что, позвольте узнать? — накинулись на него со всех сторон.
— Что главное? А вот что, — затянулся он из трубки так, что чубук захрипел. — Русский человек — самый вольный человек в мире…
— Вот тебе на! Так на кой нам черт конституция? Из-за чего стараемся?
— Я говорю: вольный, а не свободный, — поправил Батенков: — самый рабский и самый вольный; тела в рабстве, а души вольные.
— Дворянские души, но не крепостные же?
— И крепостные, все едино…
— Вы разумеете вольность первобытную, дикую, что ли?
— Иной нет; может быть, и будет когда, но сейчас нет.
— А в Европе?
— В Европе — закон и власть. Там любят власть и чтут закон; умеют приказывать и слушаться умеют. А мы не умеем, и хотели бы да не умеем. Не чтим закона, не любим власти — да и шабаш. «Да отвяжись только, окаянный, и сгинь с глаз моих долой!» — так-то в сердце своем говорит всякий русский всякому начальнику. Не знаю, как вам, государи мои, а мне терпеть власть, желать власти, всегда были чувства сии отвратительны. Всякая власть надо мной — мне страшилище. По этому только одному и знаю, что я русский, — обвел он глазами слушателей так искренно, что все вдруг почувствовали правду в этих непонятных в как будто нелепых словах. Но возмущались, возражали…
— Что вы, Батенков, помилуйте! Да разве у нас не власть?..
— Ну, какая власть? Курам на смех. Произвол, безначалие, беззаконие. Оттого-то и любят русские царя, что нет у него власти человеческой, а только власть Божья, помазанье Божье. Не закон, а благодать. Этого не поймут немцы, как нам не понять ихнего. А это — главное, это — все! Россия, значит, того, как бы сказать не соврать, только притворилась государством, а что она такое, никто еще не знает… Не правительство правит у нас, а Никола Угодник…