Александр Первый
Шрифт:
— Что, Петя, озяб? Хочешь закусить? — прервал неловкое молчание Рылеев.
Каховский не ответил, только сердито и болезненно, как от озноба, передернул плечами.
— Еду завтра. Прощайте.
— Куда?
— В Смоленск.
— С чего ты вздумал?
— А что мне тут с вами? Как собака живу, голодаю, побираюсь, обносился весь, сапог вон купить не на что. А вы когда-то еще…
— Скоро, Петя, скоро. Только не от нас ведь это зависит…
— От кого же?
— От Верховной Думы. Как она решит…
— Невидимые
— Ну да, и они. Мы ведь с тобою не более, как рядовые в Обществе, сам знаешь.
— Ничего не знаю и знать не хочу! Наплевать мне на Думу! Секреты какие-то масонские. Невидимые Братья! Людей только морочите, за нос водите… Да чем я хуже ваших Невидимых Братьев, черт их дери! Что отставной армеец, голоштанник, нищий, пролетар, — так и чести нет, что ли? Да, пролетар! — ударяя себя в грудь, повторил он это новое словечко с особенной гордостью, — пролетар, а честью моей дорожу не менее ваших сопливых дворянчиков, гвардейских шаромыжников, князьков да камер-юнкеров, придворной сволочи!
— Чего же ты ругаешься? Никто твоей чести не трогает. А уходить вздумал, ну, и с Богом, держать не будем, и без тебя много желающих. Ты вот все о чести, а найдутся люди, которые для блага общего не только жизнью, но и честью пожертвуют…
— Кто же это? Кто? — побледнел и вскочил Каховский, как ужаленный. — Уж не Якубович ли?
— А хотя бы и он…
— Шут гороховый!
— Ты так завистлив, душа моя, что осуждаешь все, чего сам не можешь.
— Не могу — низости…
— Какая же низость?
— Мщенье оскорбленного безумца — низость, подлость! А под видом блага общего — еще того подлее… Пойти убить царя не штука, — на это всякого хватит. Но надо право иметь, слышишь, право!
— Право на убийство?
— Не убийство тут, а другое… Может быть, и хуже убийства, да совсем, совсем другое… Только не понимаете вы… Никто ничего не понимает. О, Господи, Господи…
Вдруг опустился на стул, закрыл глаза, и лицо его помертвело.
— Что с тобою, Петя? Нездоровится?
— Нет, ничего, пройдет. Голова кружится. Дай воды или стакан вина…
Как всегда перед завтраком, в столовой Рылеева пахло чем-то вкусным, жареным. Каховского тошнило от голода и от этого запаха.
Рылеев догадался, сбегал на кухню, принес тарелку щей с мясом и графин водки. Когда тот кончил есть, повел его в кабинет.
— Послушай, Петя, ну как тебе не стыдно: голодаешь, а денег не берешь, ну разве так друзья поступают, а?
Отпер конторку.
— Если не хочешь обидеть меня… Вот тут, кажется, двести… — совал ему в руку синенькую пачку ассигнаций.
— Куда мне столько? — отвертывался Каховский; оттопыренная нижняя губа еще дрожала. — Хозяйке бы только, да в лавочку, да вот еще портному Яухци. Пристает жид проклятый, каждый день шляется, в яму посадить грозит…
Портному Яухци заказан был военный мундир; по настоянию Рылеева
Наконец взял деньги, не считая, и торопливо, неловко сунул пачку в боковой карман брюк, точно кисет с табаком.
— Мундир-то готов? — спросил Рылеев.
— Готов.
— Ну и ладно. Не к лицу тебе фрак: в мундире будешь виднее, и легче действовать… А насчет крестьян как же? — прибавил, подумав. — Продал бы их, что ли? По пятисот нынче за душу. Тринадцать-то душ — деньги тоже, на улице не валяются. Я бы тебе живо устроил: у меня в палате заручка…
— Да нет, где уж… Заложены, процентов давно не платил, уж, чай, и просрочены, — солгал Каховский и покраснел мучительно: не заложил, а проиграл эти последние тринадцать душ родового наследия в карты какому-то шулеру на Лебедянской ярмарке.
— Ну, так, значит, мир, Петя, голубчик, а? Не сердишься? — сказал Рылеев, пожимая ему руку и заглядывая в лицо со своей милою, мальчишескою улыбкою.
Но тот все еще отвертывался, не смотрел ему в глаза и думал: «Где уж сердиться, коли деньги взял?» Каждый раз, когда брал их, испытывал такое чувство, как будто собственную душу свою черту проигрывал.
— Не сержусь, Атя, нет… За что же?.. А только скверно, иной раз так на душе скверно, что хоть пулю в лоб. Не могу я больше, не могу, мочи моей нет!..
— Ну полно, полно, — видимо, о другом думая, утешал его Рылеев: — ведь уж недолго теперь, потерпи как-нибудь… А в Царское зачем ездил?
— В Царское? Сам знаешь… Эх, брат, ведь только прицелиться. В десяти шагах. Один одинешенек. Точно дразнит…
— Да ведь сам говоришь: убить не штука, а надо, чтобы…
— Ну, да уж знаю, знаю. А только не могу больше… Господи! Господи! Когда же?
— Да говорю же — скоро. Ну вот, ей Богу, вот тебе крест! — перекрестился Рылеев на образ, точно так же, как намедни в беседе с Голицыным. — Ты, ты один — и больше никого! Так и знай. И Думу о том известим, и срок назначим. Ты достоин… Я же знаю, Петя милый, ты один достоин.
В глазах Каховского загорелось что-то, как блеск отточенной стали. А Рылеев смотрел на него, как точильщик, который пробует нож: остер ли? — Да, остер.
Бестужев, при начале беседы, вышел в гостиную, чтобы не мешать; потом, когда они ушли в кабинет, вернулся в столовую, присел к огню, закурил было трубку, но уронил ее на пол и задремал. Видел во сне, будто мечет банк, загребает кучи золота, а цыганка Малярка сидит у него на коленях, щекочет, смеется, путает игру. Проснулся с досадою, не кончив приятного сна, когда вышли из кабинета Каховский с Рылеевым, Рылеев посмотрел на часы: ему надо было зайти в правление Российско-Американской Компании, перед завтраком. Собрался и Бестужев, вспомнив о предстоящем визите тетушке-имениннице.