Александр Поляков Великаны сумрака

Неизвестно

Даже самоубийство несчастного Григория Сидорацкого вызвало у нее какой-то странный восторг. Случилось это тот­час после суда присяжных, полностью оправдавших Засу­лич. В окружении возбужденных почитателей смелая киев­лянка вышла на улицу. Крики, толкотня; отчаянные студен- ты выказывают стремление отнести героиню до извозчика на собственных руках. Словом, волнение толпы, бестолочь многолюдья. Кто-то воскликнул: «Господа! Отдан приказ участковым приставам — разыскать и арестовать оправдан­ную присяжными .» Стычка с полицией. И во всей этой су­толоке — исступленно пылают черные глаза Сидорацкого, только что выпущенного из шестинедельного

заключения в смирительном доме. Чувства переполняют, жарко на сердце. Происходящее пьянит; дрожат, слабеют руки, а в руке — ре­вольвер, и тугой курок взведен. Стрелять. Надо стрелять. Рот разорван в немом крике. Все это невозможно пережить.

Сидорацкий, подпрыгнув (чтобы лучше разглядеть герои­ню?), стреляет себе в голову. Выстрел подстегивает нервы взбу­дораженной толпы. А 4 марта — демонстрация на панихиде по бедному самоубийце. Говорят: застрелили жандармы.

А он свел счеты с жизнью от переполняющего счастья. Вряд ли для того, чтобы стать жертвой режима. Впрочем, обсуж­дался и такой вариант.

Левушка уписывал разные вкусности и не переставал по­ражаться: как же свободно, нараспашку, безо всякой конс­пирации жили харьковские бунтари. Жили где-то непода­леку от Сабуровой дачи, в приметном одноэтажном доме, окнами смотрящем прямо на полицейское управление. Зато с ними легко было договориться: будем освобождать Мыш­кина!

Наутро Тихомиров вместе с Ивичевичами отправились «производить исследования». Братья все и всех знали, по­этому запросто нашли пустой вагон в местном поезде, по- хозяйски расположились в нем со своими револьверами, а Левушке велели перейти в соседний второй класс, занять разговорами кондуктора и слушать. И слушать очень вни­мательно.

Состав уже хорошо разогнался, и тогда Иван и Игнат на­чали пальбу из всех стволов. А Тихомиров спокойно беседо­вал с усатым путейцем, который и ухом не повел.

На повороте спрыгнули с поезда.

— Ну что, слышал выстрелы? — дохнул порохом Иван.

— Ровным счетом ничего, — ответил Тихомиров.

— Отлично. Если повезут по железке, дождемся спуска и отцепим вагон, — спрятал оружие Игнат. — Перебьем охра­ну. Видишь, стрельба не слышна.

Сентянин этот план забраковал: много шума; а не лучше ли просто подкупить кого-нибудь в Харьковской тюрьме? Вообще, нужна разведка, нужны немалые деньги. С этим Тихомиров был согласен.Изящный, чуть барственный Сентянин после обильного и шумного ужина с вином извлек из шкафа отутюженную фор­му жандармского ротмистра. (К слову, сидела она на нем как влитая). Он был готов поехать в тюрьму, а там уж как выйдет.

Левушка высказался против — рискованно. Но на Алек­сандра посмотрел с уважительным удивлением; ведь думал: англоман-барчук, избалованный боннами в усадьбе, ни на что не годный.

В конце концов, удалось узнать дату, когда привезут Мыш­кина. Но в самый последний момент все изменилось: арес­танта доставили в тюрьму тайно, ночью и всего на несколько часов, и на рассвете уже отправили в каторжную Печенегу. Долгие переговоры, «исследования» отчаянных Ивичевичей, готовность жаждущих подвига бунтарей, шифрованные те­леграммы в Питер и ответы от Перовской — все оказалось напрасным.

А следом — новая беда.

В тот вечер Сентянин по делам кружка уезжал в Киев. Ле­вушка проводил его до вокзала и теперь возвращался на квар­тиру. Он дошел уже до знакомого раскидистого платана, как вдруг услыхал выстрелы. Кинулся вперед.

Дом

Ивичевичей был окружен жандармами и полицейс­кими. Перебегая по двору, они стреляли из револьверов по окнам. Из крайней разбитой форточки, заметил Лев, при­цельно бил по нападающим оскалившийся Игнат. Разлете­лось стекло справа, и оттуда из двух длинноствольных «аме­риканцев» поддержал брата Иван. Над головой Тихомирова жадно впилась в кору пуля, а рядом, вскрикнув, упал на зат- равевшую дорожку, засучил ногами крепкий усатый жан­дарм. Револьвер убитого упал прямо под ноги Левушки. Он машинально подхватил его.

— Уходи! Уходи, Тихомиров! — захрипел из окна Иван. — Не смей! Все одно — нам крышка!

Со всех сторон загрохотали выстрелы. Пули крошили стек­ла, ломали рамы.

— Уходи! Передай.

Надсадный крик Ивана оборвался на полуслове; Лев по­белевшими глазами увидел, как дернулся бунтарь — раз, дру­гой, и вдруг, мотнув чубатой головой, вывалился из окна в крапиву, тяжело и страшно продавив висящие осколки ок­ровавленным лбом. Не помня себя, Тихомиров нажал на ку­рок, целясь в спины наступающих на дом жандармов. Один из них рухнул в пыль, другие заметались, оглядываясь.

В эту минуту из дверей дома, покачиваясь, вышел Игнат. Левой рукой с намертво зажатым револьвером он придерживал правую, висевшую, как плеть; под мышкой белел свер­ток — небольшой, но увесистый. Пальба прекратилась. Над двором плыли сизые пороховые дымки.

— Взять социалиста! — приказал офицер.

И тут раздалось сиплое:

— Ваше благородие! Еще один злоумышленник. Он со спи­ны зашел. — долговязый жандарм в надраенной медной кас­ке ткнул пальцем в Тихомирова. Тот шагнул назад. И тут Игнат швырнул сверток под сапоги офицера и унтеров. Дрог­нула, вздыбилась земля. На мгновение в дыму и пламени пропали все — и бомбометатель и голубые мундиры. Вопли, стоны. Чей-то дикий фальцет повис над двором — несмол­кающий, гибельный.

А Лев все ждал: не встанет ли Игнат? Игнат не поднимал­ся. Пора было уходить. Прощайте, веселые братья!

Он долго бежал по извилистым переулкам, потом шел по роще, спустился в овраг, где в глубоком от осенних дождей ручье утопил жандармский револьвер.

Потрясенный внезапной гибелью Ивичевичей, срывом предприятия, Тихомиров вернулся в Петербург. Соню он не узнал. Она набросилась на него, точно бешеная тигрица. Кляла его за неудачу последними словами. Безудержная кровь графа Разумовского, должно быть, вскипала в ней. Льву показалось, что еще чуть-чуть, и его в припадке само­дурства ошпарят кипятком или отправят пороть на конюш­ню.

— Ты медлил, ничего не делал, — металась по комнате Пе­ровская. — Что ж, если не удалось. Если даром погибли Ивичевичи. Тогда. Тогда будем освобождать Войнаральс- кого! Только не спать.

— Это уже без меня! — Он развернулся, хлопнул дверью.

— Между нами все кончено! Все. — услышал на лестнице незнакомо-визгливый Сонин крик.

Этот крик он вспомнил, когда записал в парижском днев­нике — о ней, о Соне: «Ума — немного, но масса убеждения, веры, самоотверженности и воли — правда, в низшей форме упорства. Уж что заберет в голову—колом не вышибешь. При этом огромная доза консерватизма: «на чем поставлена, — на том и стоит». Ума творческого немного или даже вовсе нет, но очень много ума практического, житейского, который так нужен во всякой организации. Таковы, по всей вероятности, разные хлыстовские «богородицы».