Александр Поляков Великаны сумрака

Неизвестно

Кем Морозов только не был — и пильщиком, и кузнецом, и всяким там сукновалом-углежогом. В поле между деревня­ми Борисково и Афанасово наткнулся на мужиков, отдыха­ющих в тени под телегами. Вынул из холщовой сумки книж­ки. Просиял, увидев, как жадно потянулись раздавленные работой пальцы к «Сказке о четырех братьях» (вот, дескать, расскажу Тихомирову, порадую!).

— А еще дашь, человек милый? — прищурился плешивый малорослый крестьянин.

— Отчего же, дам! — воодушевился Морозов; подумал: «Значит, всходят первые ростки. Пробуждается народ. А там, глядишь, и полыхнет.» Спросил, раскладывая брошюры: — Выходит, грамотные? И много у вас таких?

—

Нет, не обучены. Вот сын у Степки — тот горазд! А мы — нет.

— К чему же вам книжки? — опешил Коленька.

— Как к чему? А на раскурку? Бумажка-то хороша, город­ская.

Это было произнесено так искренне, с такой подкупаю­щей простотой, что Морозов даже не успел рассердиться.

И вот теперь Соня смеялась над Тихомировым, над сельс­кими хитрованами и, стало быть, над «Сказкой о четырех братьях», над «Сказкой», которой недавно восхищалась вме­сте с Синегубом, которую тайно пронесла в камеру, чтобы прочесть ему, любимому и страдающему, самые удачные ме­ста. Уж лучше было бы, если б кто другой посмеялся. Хотя бы весельчак Клеменц, но только не она.

После двойной дозы мерзкого хлорал-гидрата приснилось: они с братом поднялись высоко, надо бы возвращаться, но он повис над пропастью. А где-то внизу — Соня, и ее гулкий голос зовет, зовет в пронизанную лучами бездну..

Соня засобиралась в Приморское, к матери. На вокзале он подарил ей букетик золотистых иммортелей. Непременно — иммортелей, потому что цветы эти, сколько ни засушивай, они все одно остаются точно живые.

— Как живые, да не живые. — задумчиво сказала она. — Прости меня, Левушка! — Голос ее дрогнул, в глазах погас неистовый синий пожар; недолгая тихая нежность засвети­лась в них.

— Что ты, что ты, Соня! — обнял ее Тихомиров.

— Странно. Так странно! — вздрогнула Перовская от уда­ра вокзального колокола.

— Скажи мне, что — странно?

— Коля Муравьев когда-то мне тоже дарил иммортели. Теперь он прокурор, растет по служебной лестнице. Да я тебе рассказывала, помнишь? Быстро, говорят, растет. Я книж­ку открыла, а оттуда засушенные цветки выпали. Ну, право же, как будто вчера он принес. Странно, не правда ли?

Опять этот Муравьев! И на что он ей только сдался? Про­курор.

Куда-то глубоко под сердце снова вполз, тревожно угнез­дился там щемящий ревнивый холодок.

Зато. Зато, если на время позабыть про книжки Миртова и пропаганду за Невской заставой, если скинуть с плеч по­тертый плед и снять синие революционные очки-консервы, то все в этой жизни не так уж и плохо.

Соня уехала и писем не присылала. Что поделаешь, на Кавказ он отправился один, без невесты. В голове засела глу­пая поговорка, услышанная в рабочей артели: жених да не­веста парочка, что твой баран да ярочка.

Потом, через сорок лет, совсем в другой жизни — уже при большевиках, уже при отходе белой гвардии! — в дневнико­вых откровениях он назовет то лето 1878-го светлым, радост­ным и беспечальным. Через сорок лет он признался себе: по­ехала бы с ним Соня, и все было бы по-другому, все было бы мучительно, нервно; каждый день был бы наполнен новыми требованиями и терзающими тревогами — то по слишком медленному восстановлению кружка, то по открытию тай­ной печатни взамен разоблаченной, то по отсутствию гектог­рафа для выпуска листовок. Снова и снова корила бы она себя (а заодно и его, Тихомирова), что, служа сельской фель­дшерицей, мало прихватила в больнице медицинских щип­чиков: как уж они хороши для захвата букв в типографии! Скорость набора прокламаций возрастает

чуть ли не вдвое.

В Ростове он с наслаждением утонул в сочной мякоти ар­буза, купил дыню, пахучую тарань. Сидел на берегу, слушая шум базара, отдыхая глазами на изумрудной пойме, уходя­щей в теплую сиреневую дымку к самому Батайску, все боль­ше погружаясь в бездумно-сладкое созерцание рыбачьих фелюг, дымящих буксиров, редких костерков, от которых аппетитно тянуло наваристой ухой, тянуло запахами детства.

Затем поезд мчал его по степной Владикавказской дороге, и пестрая мелькающая равнина разворачивалась, кружилась за вагонным окном, и голова Левушки молодо кружилась от необъяснимой радости, надсаженная тюрьмой грудь сладко ныла, наполняясь упругим воздухом солнечного разнотра­вья с примесью ковыльной пыли. И в этой пыли, чудилось ему, бежит, весело лает вслед верный пес Орелка, давний друг ребяческих забав.

«Орелка! Орелка! Иди домой! Иди.» — кричит он собаке, и та пропадает куда-то; степь вдали упирается в горную цепь с плоско срезанной Столовой горой (и вправду — стол!), за которой поднимаются сияющие снежные вершины, а за ними, вернее, над ними высится он — древний седой Казбек. Тихомирову повезло: облака ушли, и панорама горы откры­лась вся целиком. Там не было сияния, не было солнечной игры. Там не было суеты. Казбек стоял чисто белый, пугаю­щий своей спокойной недвижимой громадой.

У Левушки забилось сердце. Он вздрогнул от догадки: зна­чит, есть в мире то, что нельзя изменить, нельзя порушить. Можно лишь смотреть, созерцать — бесстрастно и смирен­но. И как хорошо, что человеку не по силам повлиять на это замершее величие. Как хорошо. Но так ли — хорошо? Эта мысль растревожила его.

Додумать он не успел. Принесли чай из буфета. Он долго, с удовольствием пил его, всматриваясь в наплывающую ок­раину Владикавказа.

Что ж, деньги пропали — наживешь, время пропало — не вернешь. Денег у него никогда не было, а времени. Вот уж этого добра теперь — хоть отбавляй. Поэтому часть пути от Владикавказа Тихомиров решил пройти пешком. К тому же, если честно, он и спешил домой, но и медлил, оттягивал встре­чу со стареющими родителями; какое-то беспокойство то­мило душу.

Он прошел Дарьял, бездонную пропасть бешеного Терека, его одежду трепали ветры вершин, он чуть не замерз по доро­ге от Сиона до Коби, отогревшись только в случайной сто­рожке шоссейного надзирателя, топившего печку казенны­ми деревянными лопатами: «Спишем, еще дадут. Тут места каменистые, ни одного деревца.» Мимо него пронеслась окруженная терцами тяжелая дорожная коляска великого князя Михаила Николаевича, наместника Кавказа. Голова кружилась от студеного горного воздуха, пронизанного жар­кими солнечными лучами. Галдели осетины в огромных се­рых папахах. В пыли мчались казаки с криком: «В набег!»

И вот теперь они сидят с отцом в родном теплом дворе под виноградной сенью, пьют кислый освежающий чихирь с лег­ким привкусом спирта. Жаль только, что отец при встрече сказал то, чего он и ждал: «Возвращение блудного сына». Левушка поморщился. С кривой усмешкой скинул башмак с левой ноги; именно с левой — как на картине Рембрандта.

— Может, мне и на колени встать? — спросил отчужденно. — Если уж следовать сюжету великого голландца...

— Ну, ну, — миролюбиво замычал Александр Александро­вич. — Поговорим еще. С приездом! — Он крепко обнял сына и, показалось Левушке, обнял с каким-то потаенным всхли­пом. Христина Николаевна, раскинув перепачканные му­кой руки, тяжеловато семенила к калитке.