Александр Поляков Великаны сумрака

Неизвестно

Боковым зрением Левушка увидел, как в широко распах­нутые двери вошел долговязый Леон Мирский, за участие в демонстрации отчисленный из медицинской хирургической Академии. Мирский темными ищущими глазами огляды­вал сверкающий огнями и улыбками актовый зал и при этом бережно вел под руку роскошную блондинку с высокой при­ческой, которая тоже вертела воздушной головкой по всем сторонам.

Михайлов негромко говорил о том, что ближайшая цель «Земли и Воли» — народное восстание, что кружок делится на общины, говорил о безусловном принесении каждым чле­ном всех своих сил на пользу делу, всех средств, связей, сим­патий и антипатий,

и даже своей жизни. Разумеется, Тихо­миров и Перовская будут приняты, причем, приняты вне об­щих правил, без голосования — как подлинная аристокра­тия грядущей революции.

И в эту минуту раздался торжествующий крик спутницы Леона Мирского:

— Петенька! Рачковский!

Недавний житель Пинеги как раз оживленно беседовал у благотворительного буфета с двумя Александрами — Баран­никовым и Квятковским, деятельными землевольцами. Ри­суясь, показывал все то же письмо от великого Бакунина, в тихом Берне грезившего о безгосударственных формах орга­низации жизни русского общества. Свобода, равенство, спра­ведливость для трудящихся, и безо всякой эксплуатации. Так и только так! И хорошо бы сорганизоваться людям не в угне­тающее личность государство, а на социально-политичес­ких началах самоуправления, автономии и свободной феде­рации индивидов, общин, провинций и наций; и, конечно, на началах социализма.

— Как же это гениально, господа! — горячился Рачковс­кий. — Свобода без социализма — несправедливость, соци­ализм без свободы — рабство!

— Да, да. — осторожно кивал Баранников. — Однако. Я не согласен, что такое общество возможно сразу после соци­альной революции. Ибо.

Но побледневший, ставший меньше ростом Рачковский уже не слышал его. Втянув крупную голову в плечи, он про­бивался в толпе к спасительному выходу. Следом, срывая боа с горячих плеч, летела за любимым страстная мадам Шерле. И она настигла беглеца. Крепко взяла его под руку и под вопрошающие взгляды прогрессивного студенчества гордо вывела его из зала.

— Воистину, социализм без личной свободы—рабство!—рас­хохотался, кивнув на удаляющуюся пару, Саша Баранников.

— Прав, ох, прав старик Бакунин, — согласился Квят- ковский.

На другой день собрались в конспиративной квартире Дворника (так звали землевольцы Сашу Михайлова).

— А Войнаральского мы непременно попытаемся освобо­дить, — твердо сказал тот и озорно глянул на Перовскую. — Да и Соня просит.

Тихомиров поймал на себе короткий обжигающий взгляд Сони. В глазах ее бушевал негасимый, все пожирающий по­жар; на миг показалось, что сполохи пугающего пламени пляшут на выцветших обоях бедно обставленной комнаты.

Но не знали они, что в тот же вечер в Харькове на снятой уцелевшим южным бунтарем Людвигом Брантером кварти­ре корпели над поддельной печатью Сентянин, Рафаил и взмокший от напряжения хозяин. Резина то дыбилась под резцом, то крошилась, нарушая контуры знаков; а потом, сделав оттиск, заметили, что в слове «губернское» пропусти­ли целых две буквы «ер». Пришлось начинать сначала. Взбод- рялись кислой капустой из бочонка и ледяным квасом из погреба, и к рассвету все-таки изготовили предписание жан­дармского управления — с подписью-птичкой начальника оного (Рафаил не зря учился у местного живописца; пускай не Рафаэль, но все же.).

И в два часа пополудни к мрачному зданию Харьковского централа подкатила закрытая карета, из которой на булыж­ную мостовую легко соскочил молодцеватый жандармский

офицер и, решительно звеня шпорами, вошел в караульную. О том, что это Саша Сентянин, было известно лишь Бранте- ру, сидевшему за кучера, и Рафаилу, с «бульдогом» притаив­шемуся в глубине экипажа.

Не выспавшийся унтер уткнулся в фальшивое предписа­ние, постигая ее заковыристый смысл: «Предъявителю сей бумаги. поручику Угрюмскому. выдать арестанта Война- ральского Порфирия Ивановича. с целью препровождения в управления. для дачи дополнительных показаний.» По­хоже, бумага возымела действие: Сентянина проводили в осо­бую комнату, попросили подождать. Более того, ему предло­жили чаю с баранками, и Александр отработанным офицер­ским кивком принял предложение.

Стояла июльская жара. Сентянин расстегнул летний мун­дир и принялся за третью баранку. Он совсем успокоился.

Между тем узника седьмой камеры Войнаральского уже выводили в коридор, снимали железо, готовя к доставке в управление.

Но в эти минуты не один только социалист Сентянин пил чай в Харьковском централе. Утренним поездом из Петербур­га прибыли трое филеров, посланных в помощь местным жан­дармам для розыска остатков подпольного кружка Осинско- го, в который входили убитые в перестрелке братья Ивичеви- чи и злоумышленник Сентянин с уцелевшими товарищами.

За старшего в группе был опытный агент Елисей Обухов, а у Обухова шурин служил тюремным комендантом: как не заглянуть, гостинцы столичные да родственные поклоны пе­редать, о здоровьице как не справиться?

После дюжины стаканов потянуло Елисея на мочегон. Вышел он, двинулся, как покороче, через комнату, в которой маячил караульный, а у окна сидел молодой офицер и тоже чаевничал. «Ишь ты, щеголек!» — подумал про себя. Вслух буркнул по привычке: «Здравия желаю, ваше благородие.» Но что-то царапнуло, что-то насторожило. А что — понять пока не мог. Лицо? Да ничего, вроде, с усиками. Мундир? Как влитой сидит; портного, поди, за можай загнал. Та-а- ак. Впрочем, ерунда. Должно быть, и шурин заждался. Чего торчать в клозете? Запахи тут.

Мундир, мундир. Почему же тогда забилось сердце, оз­ноб пробежал по позвонкам?

Возвращаясь, угостил папироской солдата, спросил о пу­стяке, а сам впился глазами в жандармский китель уминаю­щего баранки офицера. Прощупал по квадратикам. Ну, ко­нечно, конечно! Вот она, петличка! Ах, ты, дурочка ты моя!

Вспомнил: с месяц как циркуляр вышел — об изменениях в форме. Прежде не было в петличке золотистой нитки, а теперь вот ввели. Мелочь, конечно, блажь начальственная, но при­казал сам шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев — куда деться? Милейший человек, говорят, и любит красивое.

А у этого офицерика, с баранками, в петличке сверкаю­щей ниточки нет как нет. У всех есть, а у этого отсутствует.

«Ряженый? Формы новой не нашлось? Социалист? Они любят всяческие кунштюки выделывать.» — застучало в висках. Обухов тихо вышел из комнаты, но ненадолго.

Третью баранку Сентянин дожевать не успел. Широко от­ворились двери, и в комнату по двум направлениям — справа и слева вдоль стен — начали втекать жандармы и охранники, забирая в кольцо переодетого бунтаря, легкомысленно пре­небрегшего мелочами в форменной одежде. Все это двигалось почти торжественно, точно в эпической опере «Князь Игорь», и сильно напоминало выход мягко ступающих половецких ханов и их верных сторожевых, впрочем, готовых к схватке.