Александр Пушкин и его время
Шрифт:
Война эта была популярна, она «оживила» страну. Главнокомандующий генерал Ермолов, друг декабристов, быстро выбросил персидские войска за границу, после чего был сменен генералом Паскевичем… Генерал Паскевич взял Тавриз в октябре 1827 года, угрожал Тегерану, и в феврале 1828 года персидский шах вынужден был заключить мир в деревне Туркманчае, по которому ханства Ереванское и Нахичеванское отошли к России. Персия же должна была выплатить тридцать миллионов рублей контрибуции. Успех в этой войне теперь позволял России вмешаться в союзе с Англией и Францией в войну против Турции в целях национального освобождения Балканских государств из-под турецкого ига. Интересно, между прочим, отметить, что
Весной 1828 года князь Вяземский приехал в Петербург.
Оба они — Пушкин и Вяземский — просили у царя разрешения присоединиться к действующей против Турции армии, в каковой просьбе обоим, однако, было отказано. Почему?. Ясно — им не доверяли!
«…Неужели вы думаете, что Пушкин и князь Вяземский действительно руководствовались желанием служить его величеству как верные подданные его величества, когда они просили позволения следовать за главной императорской квартирой? — пишет генералу Бенкендорфу великий князь Константин Павлович, наместник царя в Варшаве. — Нет, не было ничего подобного: они уже так заявили себя и так нравственно испорчены, что не могли питать столь благородного чувства. Поверьте мне, что в своей просьбе они не имели другой цели, как найти новое поприще для распространения с большим успехом, и с большим удобством своих безнравственных принципов, которые доставили бы им в скором времени множество последователей среди молодых офицеров».
Этот отказ, как равно и последующий отказ в разрешении поехать в Париж, Пушкин переживал очень тяжело— он впал в раздраженное отчаяние, он даже заболел, свидетельствует А. А. Ивановский — чиновник Третьего отделения, которого генерал Бенкендорф посылал к поэту, чтобы его успокоить. Ивановский заявил Пушкину, что «царь не хочет подвергать его, Пушкина, опасности, как царя скудного царства родной поэзии».
Каждый год весной в Петербурге на Неве с церемонией открывалась навигация, и Пушкин с Вяземским на шлюпке отправились к Петропавловской крепости, чтобы посмотреть торжество.
— Очень это плохое дело, этот отказ! — сказал Вяземский Пушкину на Нарышкинском бастионе Петропавловской крепости. Он остановился; широко расставив длинные ноги и согнувшись, упираясь обеими руками на оголовье трости, смотрел сквозь очки на ширь Невы. Воздух был свеж, потягивало холодком, по реке плыли белые сверкающие льдины — шел ладожский лед… Три корабля под парусами осторожно проходили под самою крепостью… С верфей Адмиралтейства доносился дробный стук топоров, по плашкоутному мосту шло оживленное движение.
Белела справа могучая колоннада Биржи…
— Очень плохо! — повторил Вяземский. — Ты ведешь здесь жизнь самую рассеянную, боюсь — погубит тебя Петербург. Ратная жизнь тебя бы переделала, перевернула… Воображение твое бы ожило, заиграло… Ведь твоя поэзия — это ты, ты сам… А они не хотят дать тебе вырваться на волю… В Петербурге ты много не сделаешь… Скажи, ну где же твой Петр? Что ты сделал в Михайловском? Пушкин вскинул голову, запахнулся в плащ.
— Не вышло, — отвечал он. — Слишком умно я размахнулся. Нужно делать все проще… Короче. Ведь все, что для этого нужно, уж дается самой жизнью… Все, что нужно сказать о Петре, уже сказано, хотя бы Рылеевым… Дело все в том, что все то, что должны сказать мы, уже думает народ… Нужно нам только быть угадчиком, найти…
— Нужную идею?
— Нет… Нужная и сильная мысль завелась, шевелится уже где-то в народе, и нужно угадать, выбрать слова так, чтобы мысль эту выразить совершенно точно, кратко, образно, чтобы
— Ты хороший поэт! — улыбнулся Вяземский. — Или ты и хороший политик?
— А почему бы и нет? — схватился Пушкин. — Почему бы нет? Разве для того, чтобы в любой обстановке уметь найти, быть в состоянии выразить любую верную мысль, не нужно быть хорошим поэтом? Конечно, нужна смелость, одна уклончивость да хитрость не помогут, но прежде всего нужна широкая, яркая творческая мысль… Люди тащат друг друга на виселицы, потому что говорят на разных языках! Дорогое удовольствие!
— Значит, по-твоему, хорошие ораторы и поэты — уже хорошие вожди?
— Ха-ха! — рассмеялся Пушкин. — Ты меня не собьешь. Но я твердо знаю, чтo вождь, применяющий только силу, плохой вождь, раз он бессилен найти и ярко выразить то, чего он хочет. Сила без ума разваливается от собственной тяжести. Возьмем «Войнаровского» Рылеева — там есть Петр — плохой Петр! А где у Рылеева хороший Петр? Который был бы нужен России?
В Петре жизнь. В Петре есть все, что нужно… Петр — ведущий пример, показывай его!
История — сплошная поэзия. О, как она должна писаться художественно!.. История — величайшее искусство… Она показывает, куда народ идет, что он уже сделал, что он делает и что сделает.
— Когда же ты будешь писать наконец Петра? — спросил Вяземский, кутаясь в плащ: с Невы крепко задуло ледяным ветром.
— Напишу, хоть ты и твердишь, что Петербург меня губит. Поэты, как нагорные сосны в Крыму, растут и на скалах… Да, я начал уже поэму…
— О Петре?
— Ты угадал, Петра надо показать в действии. И в действии решающем. Во вдохновении, не в голых словах. Это самое главное… Петр так велик в своем блеске и величии, что все наследники этого северного исполина ему подражали… Екатерина в случаях, когда вставал какой-нибудь серьезный вопрос, всегда приказывала секретарю «посмотреть в указах Петра» — и всегда что-нибудь находилось! — сам Храповицкий рассказывал. Мысль нужна, вдохновение! «Не держаться устава, как слепой стены», — требовал Петр, а по обстоятельствам действовать. А что выходит? То, что наследники не вдохновляются Петром, а лишь подражают ему. Подражают слепо. Суеверно подражают. Не живой Петр у них, а идол. Истукан. Если добро и выходит при этом, то как-то ненамеренно, по образцам, принужденно, по-рабски. И видим, что при дворе от этого обитает азиатское невежество, но подражатели считают себя просвещенными европейцами.
— А что до войны, — на миг задумался Пушкин, — то пусть мне и не разрешают… Я все равно побываю на Кавказе… По следам Ермолова!
Пушкин и впрямь писал уже поэму о Петре. «Полтаву».
Подходило лето 1828 года — в нарастающих хлопотах и суете с издательствами, в переписке с Погодиным, в спорах с Полевым и с его «Московским телеграфом», в постоянных упорных раздумьях, в посещениях гостеприимного дома и усадьбы Олениных.
А. Н. Оленин был радушным хозяином. У него и в Петербурге, и на загородной даче Приютино в семнадцати верстах от города, за Охтой, всегда бывали гости, и притом в таком множестве, что, несмотря на то, что хозяева держали семнадцать коров, сливок к чаю все-таки не хватало. Каждому гостю отводилось в Приютине по комнате, и каждый мог делать, что ему угодно, но должен был по колоколу собираться к утреннему чаю, к завтраку, обеду, полднику, к вечернему чаю… Крылов, Пушкин, Мицкевич, Вяземский были там своими людьми.