Александр Пушкин и его время
Шрифт:
А. А. Оленина могла бы стать женою поэта. В тетради 1828 года, куда он вписывал стихи и заметки, постоянно мелькает ее имя. На одной страничке можно разобрать зачеркнутые два слова по-французски: «Аннет — Пушкин».
Пустое вы сердечным ты Она, обмолвясь, заменила И все счастливые мечты В душе влюбленной возбудила. Пред ней задумчиво стою, Свести очей с нее нет силы; И говорю ей: как вы милы! И мыслю: как тебя люблю!Стихи
Великий душевный кризис надвинулся на поэта… Еще раньше, 19 мая того же 1828 года, им напитаны трагические стихи «Воспоминание», которые поистине можно считать исповедью, грандиозной, потрясающей, несмотря на то, что в ней всего шестнадцать строк. Впрочем, к ним совершенно необходимо добавить еще строки «из ранних редакций», но все же и тогда эта потрясающая исповедь будет состоять всего-навсего из трех десятков стихов.
Вот оно, это «Воспоминание» о прожитой жизни:
Когда для смертного умолкнет шумный день И на немые стогны града Полупрозрачная наляжет ночи тень И сон, дневных трудов награда…Мрачная картина достойна кисти Гойи, страшна она, белая ночь над Демутовым трактиром.
В то время для меня влачатся в тишине Часы томительного бденья; В бездействии ночном живей горят во мне Змеи сердечной угрызенья; Мечты кипят; в уме, подавленном тоской, Теснится тяжких дум избыток; Воспоминание безмолвно предо мной Свой длинный развивает свиток; И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю.Эти строки достойны целых томов комментариев и толкований, в них заключена реалистическая жизненная мораль. И тем же летом 1828 года Пушкину предъявляется тяжкое обвинение в старом грехе его молодости, именно в авторстве «Гавриилиады».
Серафиму, митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому, подали в июне жалобу трое крепостных штабс-капитана Митькова, что-де их господин «…развращает их в понятиях православной ими исповедуемой христианской веры, прочитывая им из книги его рукописи некое развратное сочинение под заглавием «Гаврилияды»… Митрополит передал жалобу в Третье отделение собственной его величества канцелярии. 25 июли комиссия при Третьем отделении вынесла постановление:
«Предоставить С.-Петербургскому Военному Генерал-Губернатору призвав Пушкина к себе спросить.
а) Им ли была писана поэма Гавриилиада?
б) В котором году?
г) Имеет ли он у себя оную и если имеет, потребовать, чтоб он вручил ему свой экземпляр».
«Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконец Гавриилиада; приписывают ее мне… и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность… Всё это не весело…» — пишет Пушкин Вяземскому из Петербурга первого сентября 1828 года, явно рассчитывая на то, что письмо его будет вскрыто и прочтено. Это и было то самое «жужжанье клеветы», «решенье глупости лукавой», и «шепот зависти» —
На докладе по расследованию этого дела царь положил резолюцию:
«Гр. Толстому призвать Пушкина к себе и сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем?»
Главнокомандующий в С.-Петербурге и Кронштадте граф П. А. Толстой потребовал Пушкина и предъявил ему резолюцию государя. Пушкин прочел, помолчал. Затем спросил у графа разрешения написать ответ непосредственно государю. Письмо на имя царя поэтом было тут же написано, вручено графу Толстому, запечатано им, представлено в комиссию Третьего отделения. Комиссия решила, не вскрывая письма, представить его царю.
После получения письма поэта царь приказал преследование прекратить, ибо «мне это дело подробно известно и совершенно кончено».
Чем хуже, мокропогоднее была осень, тем больше одолевает поэта «бес стихотворства». Та осень, на счастье, выдалась отвратительной, стоял желтый туман, со свинцового неба лили дожди, валил снег… Пушкин сидел безвыходно в своем Демутовом трактире целыми днями с 3-го по 16 октября. Писал.
«Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую руку что попало и убегал домой, чтоб записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки. Иногда мысли, не укладывавшиеся в стихи, записывались им прозой. Но затем следовала отделка, при которой из набросков не оставалось и четвертой части. Я видел у него черновые листы, до того измаранные, что на них нельзя было ничего разобрать: над зачеркнутыми строками была по нескольку рядов зачеркнутых же строк, так что на бумаге не оставалось уже ни одного чистого места».
Так описывает этот бурный процесс творчества М. В. Юзефович, навещавший Пушкина в дни работы над «Полтавой» — поэмой о Петре Первом. Образ Петра возникал, рос в грандиозном размахе, в творческой силе в переломный момент, когда решалась судьба страны: Россия вырывалась из своей отсталости, ученичества, равнялась с опередившей ее в науках, в технике, в военном деле Европой, рвалась в ряды великих держав.
Тесним мы шведов рать за ратью; Темнеет слава их знамен, И бога браней благодатью Наш каждый шаг запечатлен.Все тверже, звучнее шаг истории нашей, он уже гремит железом, заглушает гул удары пушек.
— Мы любим победы! Мы должны любить их! — как бы восклицает Пушкин. — Победа — это не только уничтожение врага. Нет! Победа — это неудержимое движение, марш вперед… Победа не месть, не утоление ненависти, победа — радость победившей правды… Победа — враг войны.
И светел финал поэмы — русский пир, торжество света, славы, силы, радости, милости.
Вот именно этот-то склад петровского характера и имел в виду Пушкин, когда он учил Николая Первого в своих «Стансах»:
Семейным сходством будь же горд; Во всем будь пращуру подобен: Как он, неутомим и тверд. И памятью, как он, незлобен.Каждый стих этого творенья Пушкина — это тоже «урок царям» со стороны поэта. Петр нарисован в этой поэме так, что его обаяние как энергичного, умного и твердого человека на века утверждено в исторической науке русской и в историческом сознании народа… Это подтверждает и крестьянский и солдатский фольклор о Петре, и тот же Медный всадник, доселе стоящий величественно на Сенатской площади. Высокое искусство увековечило образ Петра «чрез звуки лиры и трубы» и потому, что и сам Петр был достоин по историческим качествам своим этого увековечения.