Александр Суворов

Григорьев Сергей

Николев заплакал. Горчаков рассмеялся.

– Фомка! Баня у нас еще не выстыла?
– спросил Суворов.

– Нынче топлена. Хоть париться!

– Сведи его благородие в баню да дверь за ним там припри накрепко. А то он будет колобродить. Вина не давай. Спиной ответишь.

Фомка вывел Николева. Тот не сопротивлялся.

– Каков негодяй!
– воскликнул Горчаков.
– И вы, дядюшка, осуждены были его терпеть!

– Несчастный человек, - тихо ответил Суворов.

Дубасов внес чай и ром, и Суворов с племянником снова обратились к предмету своей беседы. Горчаков пил чай, щедро разбавляя

его ромом. Он убеждал дядю все горячей и горячей, наконец предложил ехать с ним в Петербург немедленно: государь нетерпелив, скор и в милости и в гневе, переменчив - надо ловить мгновение фортуны.

Суворов слушал племянника равнодушно и наконец спросил:

– А что слыхать у вас о Бонапарте? Где он? Что творит?

– Ах, - воскликнул Горчаков, - как это я мог забыть!

Он выбежал из горницы и тотчас вернулся с пачкой газет, перевязанных пестрым шнурком.

– Его величество, зная ваш интерес, дядюшка, просил передать вам. Тут вы, кроме венских и берлинских, найдете несколько запретных парижских, полученных из Берлина с курьером. Бонапарт продолжает дивить Европу своим проворством...

СИЛА-СОЛОМА

Суворов поспешно развязал шнурок и начал просматривать газеты. Читая, он словно вернулся домой после долгой отлучки, когда из поспешных слов близких людей остается догадываться, что многое переменилось, но не знаешь еще всего, что случилось, а сразу пересказать невозможно.

Газеты разрозненно сообщали, что французы готовятся, сохраняя все в тайне, к какому-то большому походу. Во главе армии, наверное, станет Бонапарт. Ионические острова захвачены французами. Англичане опасаются за остров Мальту... Бонапарт вернулся из Италии в Париж. Директория встречала его торжественно в Люксембургском дворце. Толпы народа стояли по пути триумфального шествия Бонапарта на улицах Парижа, бурными криками и рукоплесканиями приветствуя завоевателя Италии.

– Завоевателя Италии!
– воскликнул Суворов.
– Он с Италией покончил?

– И это для вас новость, граф?
– удивился Горчаков.
– Бонапарт добрался - что там Италия!
– до самой Вены. Роялисты снова восстали в Париже, и опять несчастливо. Пишегрю, председатель Совета пятисот, схвачен и отправлен в Гвиану отбывать каторгу. Австрийцы решили мириться. 7 октября в Кампо-Формио подписан мир между Австрией и Францией. Бонапарт вел себя в Италии не генералом, а монархом. Попросту он ее дотла ограбил: все из Италии - и золото и ценности - свезено в Париж.

– Австрияков кто не бил! Но что же сами итальянцы?

– Ах, дядюшка! Прочитайте парижские газеты - там пишут, что Бонапарт принес Италии свободу на штыках своих солдат. Что великий итальянский народ сбросил иго королей и монархов. Везде сажают "деревья вольности". Все вдруг сделались республиканцами. Берутся за оружие, чтобы помогать освободителям - французам. А почитаешь венские газеты, видишь, что все это сущий вздор, что Бонапарт отзывается об итальянцах с презрением, что вместо свободы Бонапарт принес ужас. За ничтожную провинность он велел перебить все население города Луго. В городе Бинаско за то, что убили одного французского солдата, по приказу Бонапарта город истребили огнем, перекололи все население, включая женщин и детей! Он велел расстрелять всех городских чиновников Палии, а город отдал на разграбление

своим солдатам. Какое варварство, какая дикая жестокость!

Говоря это, Горчаков волновался. Суворов, не перебивая его, слушал, а когда тот умолк, проговорил:

– Достоинство воина - храбрость, а доблесть его - великодушие. Мы жителей не убивали и не обирали. И, если придется, мои богатыри будут воевать в Италии не ради добычи! Войны не миновать, иначе Павел Петрович меня не звал бы!

– О войне нет речи, дядюшка...

– Зачем же он меня зовет?

– Это нетрудно понять. Сделав вам комплимент, скажу: он вас, дядюшка, немножко боится - нет, не персоны вашей, а самого звука имени вашего трепещет! Оно поднимает все русские сердца. Вас любят в полевых войсках. Гвардия сейчас только о вас и говорит. Держать вас в унижении долее опасно для самого принципа царской власти. Остается одно: сделать великодушное движение, протянуть вам руку примирения. Он это сделал. Вам надо ехать!

– Стало так, я ему не нужен. Почему он написал "графу"? Он мог написать "фельдмаршалу".

– Ах, Александр Васильевич! Да вы знаете его - ведь он педант. Форма для него все. Поверьте, он вам вернет жезл фельдмаршала при первом разговоре.

– Не поеду! Ты, дружок, сосни, а мне пора на колокольню, к службе звонить...

Горчаков всплеснул руками в отчаянии.

– Да поймите вы наконец, упрямый старик!
– заговорил раздраженно Горчаков.
– Я не могу, н е м о г у к нему вернуться с таким ответом. Он прямо пошлет меня в Сибирь! Черт возьми!
– стукнув по столу кулаком, вскричал Горчаков.
– Я увезу вас силой, сударь!

– Силой?

– Да! Закатаю в кошму, положу в сани и повезу...

– Прошка!
– позвал Суворов.

Вошел Дубасов.

– Прошенька! Заступись за меня. Племянник буянит. Кричит на меня. Хочет силком везти! В кошму завернуть!..

– Нехорошо, сударь!
– обратился Дубасов к Горчакову.
– Кошма у нас, конечно, найдется, да что толку, если вы привезете его величеству бездыханное тело фельдмаршала Суворова? А будете на своем стоять, пойду в баню, подыму Николева, он вас, сударь, научит, как надо исполнять монаршую волю.

– Да вы тут с ума посходили все!

– Не мудрено, сударь, и с ума сойти! А тебе, Саша, по старой дружбе скажу: не упрямься - все-таки царь зовет, не кто-нибудь. Сила солому ломит! Пускай они назад скачут - скажут, что Суворов едет. И поедем мы с тобой в Питер на долгих, потихоньку; что нам старые кости трясти на курьерской тройке. Проселочками по мягкому снежку до Питера доберемся. Мягко. Так-то и волк сыт будет, и овцы целы.

– Кто волк?
– сердито спросил Горчаков.

– Это вам, сударь, точно известно...

Большего Горчаков добиться не мог и поскакал в Петербург один. Возвратясь в столицу, он тотчас доложил Павлу Петровичу:

– Суворов едет!

Суворов приноровил приезд в Петербург, по своему обычаю, к ночи. Павел уже несколько раз о нем справлялся у Горчакова. Узнав, что дядя прибыл, Горчаков, не медля ни минуты, поехал во дворец с докладом. Павел уже разделся на ночь, но вышел к флигель-адъютанту, накинув шинель, и сказал, что принял бы Суворова сейчас же, если бы не было так поздно. Он назначил свидание с опальным фельдмаршалом на утро.