Александр Суворов
Шрифт:
– Как топору не быть! – ответил ямщик.
– Поди-ка, друг, в лес, выбери там дубок вершка на два да сруби, – распорядился Дубасов, – придется замест колеса слегу [158] подвязать.
– Да колесо-то ведь цело!
– А ты, друг, тверёз ли? – спросил ямщика Суворов. – Ступай и делай, что велят.
Ямщик достал из передка топор, пошел в лес и срубил дубок. Колесо сняли и вместо него к оси подвязали слегу.
– Вот морока! – дивился ямщик.
Подняв колесо, он крепко постукал им по земле: «Колесо-то ведь цело!»
158
Слега –
Дубасов взял колесо у ямщика и положил в свою повозку. Суворов молча забрался в повозку и велел ехать тише. Слега чертила по земле; позади шажком тащилась повозка Дубасова.
В Яссы въехали ночью. На заставе Суворова не узнали. Он велел ехать не во дворец Потёмкина, а к старому своему приятелю, майору Непейсыну, у которого всегда останавливался, приезжая в Яссы. Непейсын служил здесь полицеймейстером. Он встретил Суворова радушно и рассказал ему, как торжественно готовились встречать днем измаильского героя. Потёмкин заблаговременно послал к заставе свою золотую карету. От заставы до дворца стояли махальные, чтобы в тот же момент, как Суворов подъедет к заставе, просигналить Потёмкину. По ракете грянули бы пушки и зазвонили бы на всех церквах колокола.
– Ах, ах! – жалел Суворов. – Какие почести упустил! Надо было, как на грех, колесу сломаться! Да на чем же я завтра к фельдмаршалу поеду? Скажи, друг, сделай милость, цела ли у тебя твоя колымага?
– А что ей сделается? – ответил Непейсын. – Стояла и стоит в каретнике. Брал ее у меня архиерей для визита к его светлости, а больше в нее и не запрягали. Сам я иначе как на дрожках не езжу.
– Окажи, друг, услугу – одолжи мне на завтра твою карету.
Майор усмехнулся и ответил:
– Да берите, Александр Васильевич! Не на трех же колесах вам к фельдмаршалу ехать.
Утром ко дворцу, где до вступления русской армии жил паша, наместник султана, подкатила, дребезжа, старинная облупленная колымага, запряженная парой тощих кляч. На козлах сидел в плаще с широким капюшоном и в широкой черной шляпе кучер с длинным бичом в руке. Суворов притаился в колымаге.
Потёмкин поднялся с постели раньше обычного, и от этого дурное настроение его усилилось. Повторять вчерашнюю церемонию встречи он не хотел: неужто ждать подряд несколько дней, ставить у дворца почетный караул, а бомбардирам держать круглые сутки горящие фитили для пушечного салюта? Потемкин изменил привычному бухарскому халату и сразу надел мундир.
Увидев в окно колымагу майора Непейсына, адъютант доложил Потёмкину:
– Ваша светлость, к нам, кажется, опять архиерей!
Лицо Потёмкина изобразило брюзгливую досаду.
– До чего это некстати!
Однако он вышел в сени встречать преосвященного владыку и остановился на верху лестницы.
Суворов, смеясь, с резвостью мальчика прыгая через три ступеньки, взбежал по лестнице. Фельдмаршал и Суворов обнялись и расцеловались.
– Чем я могу наградить вас за ваши заслуги, граф Александр Васильевич? Они достойны великих наград! – сказал Потёмкин, выпрямляясь.
Суворов ответил:
– Ничем, князь. Деяния мои принадлежат Отечеству.
Потёмкин пригласил гостя в зал. Суворов последовал за ним, подал строевой рапорт и вскоре откланялся. Он вернулся в дом Непейсына, велел надеть на ось своей повозки четвертое колесо и отправился дальше – в Петербург, уверенный, что получит фельдмаршальский жезл.
Падение Измаила потрясло Турцию. Перед русской армией лежал открытым путь на Балканы. России был обеспечен выгодный мир.
В Петербурге ликовали. Екатерина II в письме к Потёмкину, рискуя
159
Эскалада – штурм.
Екатерина II приняла измаильского героя, когда он к ней явился, с холодной лаской и наградила за взятие Измаила чином подполковника Преображенского полка. Эту награду за подвиг, беспримерный в истории, можно было счесть за издевку. Хотя полковником Преображенского полка числилась сама императрица, но подполковников этого полка насчитывалось уже целый десяток, в том числе и фельдмаршал Потёмкин. Награды по армии за штурм Измаила всех удивили своей скупостью. Враги Суворова радовались; доброжелатели сетовали на несправедливость; в армии негодовали. Прохор Дубасов гневался на самого Суворова, считая его виновным в неожиданном повороте судьбы. Если посетители спрашивали: «Дома ли граф?», Дубасов отвечал: «Графа нет, а подполковник дома!» Попреки и грубость Прохора наконец надоели Суворову, и он отослал его в далекую деревню.
Вслед за Суворовым в столицу явился и Потёмкин, оставив армию на попечение князя Репнина. В честь Потёмкина готовился великолепный праздник.
Суворов незадолго до этого торжества получил повеление Екатерины II отправиться на границу Финляндии для осмотра крепостей. Он сел в почтовую кибитку и покинул Петербург.
В Таврическом дворце, купленном Екатериной II у Потёмкина за полмиллиона, а теперь вновь ему подаренном, праздновали измаильскую победу. Великолепием и пышностью праздник затмил все, что видели в столице раньше. Потёмкина чествовали как победителя. Екатерина II подарила ему фельдмаршальский мундир, затканный бриллиантами, стоимостью 200 тысяч рублей.
Праздники сменились буднями.
Вскоре Екатерина II охладела к Потёмкину. Тот погрузился в хандру, но не поехал к армии, куда его старалась сбыть императрица. Тем временем Репнин разбил турок за Дунаем и подписал мир, вырвав у Потёмкина славу окончания войны.
Жизнь Григория Александровича Потёмкина, светлейшего князя Таврического, склонялась к закату. В 1791 году он вернулся к армии, потом заболел и выехал в Яссы. По дороге туда он умер в степи.
160
Бушприт – передняя наклонная мачта на носу корабля, выходящая за водорез.
Александр Васильевич Суворов должен был осмотреть финляндскую границу и представить проект ее укрепления. Мир со Швецией заключили еще до падения Измаила, но отношение шведского короля к России продолжало оставаться враждебным. Шведы все еще не хотели примириться с укреплением русских на финских берегах, хотя уже истекало столетие со дня основания Петербурга.
Суворов быстро исполнил возложенные на него поручения и явился в столицу с готовым планом переустройства старых крепостей и возведения новых. По его плану численность войск, а следовательно, и расходы по обороне финляндской границы заметно сокращались, а надежность обороны возрастала. Суворов считал дело оконченным и ждал какого-либо другого, более почетного назначения.