Александр Ульянов
Шрифт:
Щедрин глухо, надрывно закашлялся, сотрясаясь всем худым телом. Кашлял он долго и мучительно, придерживаясь дрожащей рукой за спинку кровати. Саше больно и стыдно было, что они подняли больного человека с постели, что Мандельштам, потеряв всякое чувство меры, начал говорить свою стандартную, ненужную речь.
Откашлявшись, Михаил Евграфович поправил дрожащей рукой спутавшиеся волосы, погладил длинную, отросшую, видимо, за время болезни бороду и поднял на всех полные слез глаза. Тяжело дыша, он каким-то привычным жестом вытер платком глаза, сказал хрипло, с напряжением:
— Бронхит заморил… —
Когда он подошел к Саше, тот так крепко стиснул его руку, что Михаил Евграфович заворчал:
— Ой-ой! Нельзя же так сильно. Я старенький, Мне больно…
— Простите… — пробормотал страшно смущенный Саша. — Я, право…
— Полагали, что у меня железная рука? — как-то весь оживился и просветлел Михаил Евграфович. — Ну, ничего, ничего. Вы ведь жали руку от имени студентов всей России? Не так ли? Передайте тогда им, — с доброй улыбкой закончил он, — что вы отлично исполнили поручение.
Этот короткий разговор немного разрядил натянутую обстановку, все почувствовали себя свободнее, веселее при виде оживившегося Михаила Евграфовича! Но это не могло уже сгладить неловкости от неумелого, ненужного, скомканного приветствия Мандельштама. Саша досадовал на него и, когда возвращались домой, выглядел хмуро и подавленно. Ане он сказал:
— Такая счастливая возможность была поговорить с ним, и мы глупо упустили ее. А теперь когда уж придется. Да и придется ли? — Он прошелся по комнате, продолжал: — Я вот вчера перечитал его сказки. Во всей мировой литературе нет ничего мудрее их. И как он изумительно точно определяет главные явления нашей жизни. Ведь наше поколение точно премудрый пескарь: и живет — дрожит и умирает — дрожит…
По возвращении с каникул в Петербург Саша начал поиски заработков. Как-то он прослышал, что через одного своего знакомого, Хренкова, можно достать работу. У Хренкова часто собиралась молодежь. Спорили. Хренков твердил одно и то же:
— Прощение выше мести.
Саша посидел вечера два молча в уголке, послушал, да и перестал к ним ходить. И теперь вот, увидев его, жена Хренкова Софья Германовна удивленно спросила:
— Как это вы решили зайти? Я уж думала, вы и адрес наш забыли. Или мы вас чем-то обидели?
— Нет. Я просто был очень занят, — смущенно улыбаясь, отвечал Саша.
Когда он, наконец, зашел с хозяйкой в гостиную, там было полно народу. На столе, как всегда, стоял самовар, и спор тоже, как всегда, шел на знакомую уже тему.
— Чего народовольцы добились своим террором? — громче всех кричал фельетонист Арсеньев. — Только одного: ненужного кровопролития и взаимного ожесточения. Парадоксально, но факт: они утвердили то, против чего боролись, — самую черную реакцию, какую только знала русская история. Нет и нет! Первое марта доказало полную несостоятельность террора. Теперь нужны другие методы борьбы.
— А именно? — спросил густым басом кряжистый юноша, по обветренному лицу которого Саша заключил, что это один из недавно приехавших сибиряков, земляков Хренкова.
— Нужно решительно покончить с подпольщиной.
— А чем же полиция будет заниматься? — с таким наивным простодушием спросил
Не ожидая, пока утихнет смех, — он явно боялся, что его прервут, — Арсеньев продолжал излагать свою программу действий:
— Все силы необходимо направить на культурную работу. Идти в земство, учить, лечить. То есть бороться с невежеством народным не бомбами, а книгами…
Поднялся невероятный шум. Все говорили и никто никого не слушал.
— Статистика страшнее динамита! — кричал один.
— Агрономия — вот главная задача, — твердил другой.
Саша хмурил брови и только изредка исподлобья поглядывал на споривших. Он не мог понять, зачем эти люди тратят столько времени на болтовню. Ведь они никогда не отважатся принять участие в борьбе против реакции. Собственное благополучие для них выше человеческих идеалов. О судьбе народа они говорят так же по привычке, как и спрашивают при встречах своих знакомых о здоровье. А между тем только и слышно: «революция», «эволюция», «борьба»…
Когда эта буря в стакане чуть стихала, Хренков неторопливо и таким голосом, словно молитву читал, затянул:
— Не ищите мудрости, а ищите кротости. Победите зло в себе, не будет зла и в ближних ваших, ибо зло питается злом…
У Саши истощилось терпение. Приподняв черные изломанные брови, он сказал, ни к кому прямо не обращаясь:
— Чудаки! Корочкой хлебца хотят человечество осчастливить.
Хренков повернулся к нему, мягко спросил:
— Вы что сказали, коллега?
— Ничего. Удивляюсь, из-за чего спорят люди. Агрономия, статистика, земство, непротивление злу — вот каша-то. А народ как издыхал в грязи, в темноте, так и издыхает.
— А, по-вашему, что же нужно? — с оттенком снисходительности спросил Хренков.
Саше очень хотелось отчитать всех этих праздных болтунов, но он не хотел рисковать: тут можно было и на шпиона нарваться. Он только больше нахмурился и встал.
— Это, знаете ли, длинная история, а мне пора. В другой раз как-нибудь…
— Вы куда же? — всполошилась Софья Германовна, увидев, что он уходит.
— У меня встреча…
— Если с очень милой девушкой, то отпущу, — играя глазами, говорила Софья Германовна. — А нет, заставлю еще чаю выпить.
— Положим, вы угадали, — улыбнулся Саша.
— Ох, хитрите! — мило погрозила пальчиком Софья Германовна. — Ну, да так и быть, отпускаю. Только с одним непременным условием: вы будете почаще заглядывать к нам. Договорились?
— Боюсь твердо обещать…
— А может, вы по делу приходили?
— Нет, — ответил Саша, которому теперь было особенно неприятно обращаться за помощью к этим людям. — Я просто так…
С первой же встречи Орест Говорухин не понравился Ане. Не нравилось ей в нем решительно все: и странная прическа — густые рыжеватые волосы он зачесывал на лоб, потом делал небольшой пробор, раздвигая их к бровям, — и тонкие, как-то желчно сжатые губы, и характерный для кубанцев медлительный говорок с ударением на «о». Он казался ей грубым, неинтересным, неискренним. Ее злило то, что он мог, развалившись на диване, часами сидеть у Саши, подавая односложные, небрежные реплики.