Александровскiе кадеты. Смута
Шрифт:
…Государь въезжал в свою столицу в канун Преображения Господня, вечером 18 августа. Весь Невский был заполнен народом; цепи алесандровцев, марковцев, корниловцев, дроздовцев и прочих, из иных добровольческих полков стояли густой цепью вдоль тротуаров. Казалось бы — только что прекратились бои, в столицу возвращались прощённые красные бойцы, само собой, по рукам ходило не просто «много», а очень много оружия; и всё же император настоял на своём.
— Господу угодно было провести Россию через страшные испытания, — сказал Александр приближённым, что, как
И сейчас император в открытой коляске медленно ехал по Невскому, словно нарочно испытывая судьбу, словно сам ища смерти от руки какого-нибудь «мстителя». Стоял во весь рост, в белом кителе, при полном параде, спокойно окидывая толпу взглядом.
Нет, не вернулся ещё Невский к своему прежнему виду. Не бегали шустрые трамваи, заколочено было большинство витрин, но уже вешали новые вывески, уже заделывали следы пуль и мин (особенно возле Аничкова моста, где ещё по осени держали оборону александровские кадеты — за всё время у новой власти так и не дошли до этого руки).
Император смотрел на толпы приветствовавших, и взгляд его оставался тяжёл. Он подписал множество указов, издал не один Манифест; прежней Россия уже не будет никогда, но она будет. Такая, как она есть, несовершенная (как и все остальные страны), но естественная, не изнасилованная кровавыми догматиками, готовыми ради торжества теории, которая «всесильна, потому что верна» отправить в расстрельные рвы тысячи и тысячи и тысячи просто потому, что принадлежали к «эксплуататорским классам».
Император испытывал судьбу. Он не боялся; он был готов ко всему. Он ждал рокового выстрела; к миру с самим собой он пришёл и, если смерть его нужна России — что ж, пусть так будет.
Имеператор думал о немцах, что заняли прибалтийские губернии и половину Украины. О поляках, занявших половину Белоруссии. Об австрийцах, прибравших к рукам Бессарабию с Одессой. Наконец, думал он и финнах, чьи поспешно собранные войска стояли на реке Сестра у Белоострова, а дальше от новоявленной границы срочно строятся укрепления.
Государь понимал, что новая война на пороге и куда более страшная, чем только что закончившаяся Смута. Но как сможет сражаться тяжело раненная страна? Пойдёт ли народ, поднимется ли, или рязанский, тульский, псковский, вятский мужик скажет — да на хрена мне сдалась Чухония эта, пусть те, у кого там дачки, её и отбивают!..
…Однако выстрелы не грянули. Императорский кортеж благополучно добрался до Зимнего дворца; на флагштоке взвился золотой штандарт с гордо расправившим крылья двуглавым орлом. Грянул гимн, оркестр у ворот играл «Боже, царя храни».
Толпа, что стеклась на Дворцовую, разразилась востороженным «ура!»
…А вокруг Александрийского столпа уже возводили леса — снимать голову Карла Маркса…
1Мой дорогой друг ( идиш)
2Будь, что будет ( идиш)
Заключение 1
Петербург, зима 1915
Фёдор
— Нашлись! Нашлись! — только и удавалось ему выговорить между всхлипываниями.
Да, нашлись. Много воды утекло с тех времён, как старшая сестра Вера увлеклась социалистическими идеями и даже была близка к большевистской верхушке. Она с отличием закончила гимназию m-me Тальминовой, получив большой похвальный лист, и, не колеблясь, поступила в Санкт-Петербургский женский медицинский институт, окончила весной 1914-го, после чего собиралась держать экзамен на степень доктора медицины — но тут-то всё и началось.
Средняя сестра Надя, веселая и непосредственная, считала, что сидеть и после гимназии за партой — это донельзя скучно, и занята была больше поиском подходящей партии; тут, правда, особого успеха не снискала и продолжала жить дома, вращаясь в обществе молодых сослуживцев Солонова-старшего. А потом грянуло, и Федя с семьёй расстались почти на год.
Вера не колебалась, и почти сразу после переворота бежала на юг. Гатчино на тот момент было уже разорено и покинуто; после многих приключений старшая Федина сестра добралась до Ростова, где и работала в госпиталях всю войну. Оперировала. Ассистировала. Выхаживала. Сама учила молоденьких сестричек милосердия, из добровольцев. Искала семью, но в хаосе войны и в том потоке раненых, что поступали на излечение, не смогла…
А мама, нянюшка и Надя сумели отсидеться в деревне, у нянюшкиной родни; деревня была богатая, большевистские меры там, мягко говоря, не шибко одобряли, и потому переждать лихие времена удалось более-менее спокойно.
Анна Степановна, правда, отправилась в Петербург искать мужа, едва не угодила сама в чека, ничего не узнала, и едва, как говорится, унесла ноги.
Никаких следов Солонова-старшего. Офицеры гвардии, насильно мобилизованные большевиками и сдавшиеся, несмотря ни на что, в Москве, только и смогли рассказать, что генерала Солонова забрали «на допросы» одним из первых и больше его уже никто не видел.
Они отводили взгляды и Фёдор понимал, почему.
Но сейчас вера, что отец найдётся, ещё оставалась, особенно у мамы и сестёр и у Феди не хватило духу высказать то, что жгло и мучило — что отца почти наверняка нет в живых, что он, отказавшийся пойти на службу к большевикам, скорее всего расстрелян.
Однако мама и сёстры отказываются в это верить…
Маленький белый конверт лежал в руках Феди Солонова, и тот никак не решался его распечатать. Писала великая княжна, и душа бедного Феди вновь пришла в смятение.
Вроде бы всё стало просто и понятно. Он любит Лизу и Лиза любит его. Им хорошо вместе, и шутить, и грустить, и смеяться, и плакать. Они понимают друг друга с полуслова, Лиза всегда была боевым кадетским товарищем, непременной участницей всех их вылазок, ничего не боялась, лазала по деревьям и заборам, в общем — «свой парень».
А великая княжна… наверное, это было что-то вроде Прекрасной Дамы, которую платонически обожали средневековые рыцари, кому посвящали баллады и стансы, в чью честь трубадуры воспевали «небесную любовь».