Александровскiе кадеты. Смута

Перумов Ник

— Основатель теории, которая всесильна, потому что верна, как выражался товарищ Ульянов-Ленин.

— Глупость, конечно, — обернулся Боков. — Многим не нравилось.

— Нравилось, не нравилось, а терпели!

— Терпели, — согласился Боков. — И я терпел. Считал, что в главном-то мы правы, а это… жалко ангела, конечно. Его, кстати, мы сохранили. В Петропавловском соборе.

— Поставим на место! — посулил Аристов.

…К полуночи всё было закончено. Огромный город тихо-мирно снимал красные флаги и вывешивал трёхцветные. Знание

ЧК — бывший Окружной суд — было занято александровцами, архивы обнаружены нетронутыми. Весь, что называется, личный состав чрезвычайки оказался очень ловок и отнюдь не собирался «стоять насмерть».

— Все сбежали, — констатировала Ирина Ивановна. — Впрочем, донесения-то остались, забыли сжечь в панике.

Боков, который как-то сам собой сделался кем-то вроде «комитета по передаче дел», только пожал плечами.

— Это было ведомство Льва Давидовича Троцкого. И Генриха Ягоды.

— Знаем-знаем, — усмехнулась Ирина Ивановна. — Лев Давидович отплыли-с, а вот Ягода — он похитрее, знает, где прятаться. Ничего, вылезет на свет Божий, никуда не денется.

…А меж тем Фёдор, Лиза и его взвод александровцев открывали «Кресты». Охрана сбежала, остались лишь несколько старых надзирателей, что служили и при царе.

— Ты, твоё благородие прапорщик, погоди, не суетись, — сказал старший из них Фёдору, без особых страха или почтения. — Которых че-ка привезла, их много. Однако ж и уголовной публики немало, нельзя мазуриков этих просто так выпускать.

Лиза едва сдерживалась.

— А списки, списки есть?!

— Эх, барышня милая, — вздохнул надзиратель. — Какие тут списки? Пригоняли десятками, и распихивай, Михеич, по камерам, как хочешь. Ходил сам, записывал, что мог. А как иначе-то? Народ, что ни день, у ворот, передачи нёс. Арестантов-то кормить надобно?..

…Двор, точнее, пространство меж корпусами, заполнялся людьми. Худыми, измождёнными, многие едва стояли, иных несли сокамерники. И в какой-то момент Лиза даже не вскрикнула, взвыла — и кинулась на шею какому-то старику, поддерживаемому какой-то старухой.

Фёдор оторопело помотал головой. Стоп, это что, Лизины родители? Гордая, надменная Варвара Аполлоновна, в свои тридцать семь сохранявшая красоту — всего какой-то год назад?!

Лиза бурно рыдала, родители её обнимали, а Фёдор только и мог отвернуться, чтобы предательски защипавшие глаза не выдали его товарищам.

Ни отца, ни матери, ни сестёр, ни няни… куда все исчезли? В какой сгинули бездне?!..

Но на него смотрел целый взвод и прапорщик Солонов, гордо вскинув голову (лишь один раз сморгнул неловко), обернулся к освобождённым:

— Всё, господа! Кончились мучения ваши! Санкт-Петербург освобождён Добровольческой армией!.. Всё!..

— Всё, — выдохнул Яша Апфельберг, опуская руку с листовкой. Листовку только что притащила хозяйственная Даша — их во множестве сбрасывали из пролетевшего над позициями красных аэроплана с трёхцветной розеткой на крыльях. — Питер в их руках.

— Врут, поди, — буркнул Жадов. Но буркнул уже просто так, чтобы хоть что-то сказать.

Вокруг них оставалось совсем

мало бойцов. Мобилизованные крестьяне расходились по домам, хозяйственно прихватывая с собой винтовки, «пригодятся». Склады показывали дно, подвоза не было, советские дензнаки никто не брал, на рынке все требовали «старое».

Однако, как бы то ни было, но костяк, ещё питерский, того самого первого батальона, по-прежнему оставался с Жадовым. Ему верили. Его слова ждали. И больше тянуть было уже нельзя.

Тем более, что «беляки» совсем распоясались. Подъезжали спокойно, без страха, уже не кричали даже «Не стреляй! Меняться едем!». Стояли, курили, разговаривали.

И, после исчезновения Егорова (видно, и в самом деле «до Персии» подался) — бывший начдив-15 Жадов решился.

…Он роздал бойцам всё то немногое, что оставалось на складах. И сам вышел на передний край, замахал руками.

Его заметили. Вскоре подскакал немолодой бородатый казак,

— Ну, чего шумишь, краском?

— Начальство позови. Поговорить надо.

— Надо — значит надо, — усмехнулся бородач. — Так и быть, позову. Только я тебе и за начальство скажу: расходись по домам, краском, вас трогать не будут, коль сам не начнёшь. Ну, жди здесь, я скоро.

Ждать пришлось недолго. Появились трое всадников, есаул, подхорунжий и с ними тот давешний казак. Спешились.

Есаул кивнул Жвдову. Был он небольшого роста, но коренастый, широкоплечий, как говорят — «со становой силой». Глядел спокойно, без всякой злобы.

— О чём гуторить хотел, краском?

Жадов тяжело вздохнул. Проклятые слова прилипали к гортани, их приходилось силой выталкивать наружу.

— Давай подмогну, — без усмешки сказал есаул. — Ты вояка что надо, Жадов. Знаем мы тебя.

— О как, — непритворно удивился Михаил. — Откуда ж?

— Ты в станицах с казаками по-людски говорил, а не по-звериному,— кратко отмолвил есаул. — Тебя и запомнили. Так вот, Михайло, говорю тебе, как перед Господом Богом, истинную правду, — он широко перекрестился. — Хошь верь, хошь не верь… а в Питере уже наши. Добровольцы город взяли. Вернее, заняли. Он пустой был. Все большаки-то на эскадре уплыли, да, говорят, славно их батарейцы проводили, ваши же, красные. Государь в столицу следует из Москвы. Давай, Михайло, всем по домама пора, и вашим, и нашим. Всем война эта уже вот где сидит, — он провел пальцем по горлу. — В общем, уводи отряд свой, краском. Препятствовать не буду. Даже оружия сложить не потребую. Вот, велено мне в таких случаях бумагу особую давать, подорожную, что ль, — он полез в планшет на боку. — Держи. Заранее заготовил. Сколько у тебя штыков?

— Восемьсот, — мрачно ответил Жадов.

— Остальные уже разошлись? — понимающе кивнул есаул.

Жадов кивнул. Гнусно и мерзко было ему сейчас, гадко, хоть в петлю — белякам на милость сдаваться!

— Ну и ладно, — Петлицын, давай перо.

Подхорунжий ловко раскрыл полевой письменный прибор. Есаул развернул внушительного вида бумагу с гербовой печатью, аккуратно вывел «восемьсотъ» прописью и цифрами, после чего протянул документ Жадову.

— С ним тебе в Рязани и эшелон подгонят.