Алена и Аспирин
Шрифт:
— Ирина звонила, — сообщила Алена, как только он переступил порог.
Ключ застрял снаружи в замочной скважине. Аспирин дернул его раз, другой, рискуя сломать.
— Просила передать, что ты скотина и ведешь себя по-скотски, — продолжала Алена ровным голосом. — Зря ты написал этот бред про тараканов.
— Спасибо, — прошипел Аспирин.
— Короче, Ирина…
— Я понял!
Он захлопнул за собой дверь кабинета. И почти сразу задребезжал звонок. Аспирин вспомнил, что ключ-то так и остался снаружи — в скважине нижнего замка.
На
Несколько секунд хозяин и визитеры молчали, глядя друг на друга. Потом Аспирин протянул руку и с натугой выдернул из двери предательский ключ.
— Алексей Игоревич, — официальным тоном начал участковый, в этот момент женщина всхлипнула, глядя мимо Аспирина, в глубину прихожей.
— Доченька! — слезно завопила она и, отодвинув Аспирина с дороги, кинулась на Алену и заключила ее в объятия. — Родненькая!
Алена не сопротивлялась, но и не отвечала на ласки. Стояла покорным столбиком, чуть отстраняясь, когда иссиня-черные завитые волосы касались ее лица.
Любовь Витальевна Кальченко вернулась из заграничной командировки и обнаружила, что ее дочь Алена Алексеевна исчезла из интерната в неизвестном направлении. Администрация школы проделала все необходимые в этом случае действия — в частности, уведомила опекунов и милицию, и на этом поиски на время прекратились: интернат — не детективная контора, а пропавших детей пусть ищут те, кому это положено по роду занятий.
Очень скоро стало известно, что Алена Алексеевна Гримальская уехала из Первомайска и живет теперь с отцом, известным и богатым бизнесменом. В интернате за девочку потихоньку порадовались, но заявления из милиции отзывать, конечно же, не стали. Все равно ни у милиции, ни у школы не было денег на депортацию Алены Алексеевны обратно в интернат.
Любовь Витальевна пришла в ужас, и, как ни держали ее в Первомайске семейные и профессиональные проблемы, взяла билет на поезд и поспешила на поиски дочери. И вот теперь сидела перед столом, накрытым Аленой, и конца-края не было неестественному, до ужаса фальшивому чаепитию.
Участковый, как ни вертел головой, не мог ухватить жанр происходящего: мелодрама? Криминальный триллер? Бытовая разборка?
Любовь Витальевна красила волосы самой глубокой черной краской, какую только можно представить. Крупные локоны украшали ее большую голову, ниспадая до плеч. Любовь Витальевна носила красный трикотажный джемпер, яркая помада того же тона подчеркивала полные губы, а ресницы, облитые тушью, дерзко загибались вверх и вниз, так что каждый глаз был похож на хищный цветок росянку. Аспирин смотрел на нее через стол и все пытался вспомнить… Ведь не так много лет прошло! Какой была эта женщина, когда они познакомились? Ведь не мог же он переспать с бабой — и забыть ее навсегда, будто память резинкой подтерли?
Или мог?
Он пил в те времена… но никогда не допивался до беспамятства. Он был легкий,
Алена нарезала магазинный кекс, очень удачно обнаружившийся в хлебнице. На ее лице не было ни радости, ни разочарования, ни удивления, ни страха перед внезапно изменившейся судьбой. Только сосредоточенность, как во время музыкальных занятий.
Как же так, думал Аспирин. Ведь появление этой… Любы все окончательно расставляет по своим местам. Никто не падал с неба в поисках заблудшего брата. Никто не являлся из далекого идеального мира, чтобы потом опять туда вернуться. Но медведь? Но скрипка? Но тараканы?!
Он покосился на Мишутку, забытого на подоконнике. Медведь смотрел в потолок бессмысленным игрушечным взглядом. Аспирин поднялся, чтобы позвонить Вискасу.
— Погоди, — тихо сказала Алена. И что-то такое было в ее голосе, что Аспирин моментально уселся на место.
За столом сделалось тихо. Любовь Витальевна перевела взгляд на Аспирина. Он поперхнулся чаем.
Она-то, похоже, помнила его прекрасно, но воспоминания не были ни теплыми, ни ностальгическими.
— А ты растолстел, Алексей. Что же, хорошо живешь, оно и видно…
Аспирин смотрел в глаза, подведенные черными стрелками, и по-прежнему не мог вспомнить ничего. Наверное, так чувствуют себя люди, страдающие амнезией.
— Ну ладно, — Любовь Витальевна поднялась. — Алена, собирай вещи, нам еще на электричку успеть. Сегодня у Ивановны перетопчемся, а завтра…
— Я не поеду, ма, — тихо сказала Алена.
Участковый тоскливо поморщился. Любовь Витальевна даже не удивилась.
— Поедешь. У меня из-за тебя язва открылась, хожу, чуть не падаю. Так, бери все, что он тебе купил, одевайся…
Алена отошла к окну. Глубоко засунула руки в карманы спортивной курточки:
— Я не пойду. Я останусь здесь.
Любовь Витальевна встала — закачался стол. Неторопливо и уверенно, как носорог, двинулась к Алене. Ухватила ее за плечо.
— Ты, дрянь такая, еще придумай, что отцу скажешь. Еще жопа от ремня синяя будет, и правильно, не буду тебя защищать, поганку. Пошли!
И она поволокла Алену в коридор — все так же неторопливо и вместе с тем неудержимо, как и полагается настоящей матери.
Аспирин снова взглянул на Мишутку — тот сидел на подоконнике с видом совершеннейшей игрушки. Старой. Не очень чистой. Беспомощной. Участковый, глядя в сторону, поднялся из-за стола, отодвинул нетронутую чашку с чаем:
— Алексей Игоревич, у меня к вам будет разговор…
— Потом, — сказал Аспирин.
В прихожей раздраженно взревела Любовь Витальевна.
— Ах ты…
— Я не пойду!
— Пойдешь!
Звук пощечины.
Аспирина будто облили кипятком. Он вылетел в прихожую, поскользнулся и чуть не упал. Алена извивалась в руках матери, та попеременно то хлестала дочь по щекам, то пыталась натянуть на нее зимнюю куртку.