Алена и Аспирин

Дяченко Марина и Сергей

Он пришел в себя от холодного прикосновения стекла. Он стоял за Алениной спиной, расплющив лицо о прозрачную преграду, и смотрел, как пальцы в заусеницах бегают по грифу, как летит белая канифольная пыль, подсвеченная синим светом вывески. Толпа внизу стала больше; кто-то раскачивался, как сомнамбула на приеме у экстрасенса. Кто-то смотрел, не мигая. Пожарный сидел, свесив ноги, на краю выдвижной лестницы и смотрел на Алену, подперев голову кулаком.

Алена играла, приподнявшись на носки на самом краю карниза. Звуки нежно вибрировали,

от этой вибрации тряслись и дребезжали стекла. Аспирин прижался к окну, рискуя выдавить его, желая слушать музыку не только ушами, но и телом, и всей кожей; в этот момент Алена снова сделала коротенькую паузу, и когда заиграла снова, мелодия была совсем другой.

Толпа заволновалась, затопталась, забурлила — и вдруг бросилась врассыпную. Почти никто не кричал — если не считать двух-трех сдавленных воплей под самым балконом. Аспирину тоже захотелось бежать: наверное, так чувствует себя кошка накануне большого землетрясения. Красная машина выпустила тучу вонючего выхлопа и, завывая от ужаса, умчалась вместе с пожарным на выдвижной лестнице.

В отдалении затрещали выстрелы. Над улицей рассыпался фейерверк — желтые, зеленые, синие огни. Сколько времени прошло, подумал Аспирин, дыша ртом. Десять минут, час?

На балконе было пусто. Как ни в чем не бывало, стояли бутылки с дорогим вином, медово отсвечивали пузатые коньяки, лежала на боку рюмка — мужичок, поедатель ветчины, давно оставил поле боя. Сбежал и метрдотель. Опустела улица внизу — битое стекло в щелях булыжной мостовой, чьи-то очки, чья-то потерянная сумка. Алена играла — ни для кого. Мишутка, прижавшись мордой к стеклу, смотрел жестоко и требовательно.

Аспирин закусил губу, борясь с паникой. Бежать, куда глаза глядят… «Если тебе станет страшно…»

Он попятился. Отступил еще. Цепляясь за поручни, спустился вниз по лестнице. Не бежать! Только не бежать! Медленно, медленно, медленно…

За стойкой гардероба никого не было. Без присмотра висели кожаные пальто и цветные весенние шубы, и дешевая детская куртка. Дверь на улицу стояла распахнутой настежь.

Аспирин понимал, что поддастся музыке рано или поздно. Хватаясь за портьеры, за спинки стульев, за створки дверей, он сражался с паникой не за победу — за предпоследний спокойный шаг. И еще один предпоследний.

Выбравшись на улицу, он поднял голову. Алена стояла, вытянувшись в струнку, смычок взмывал и опускался. Аспирину померещились огоньки на пульте — взлетают и опадают зеленые столбики частот…

Он шагнул назад, оступился и упал, измазавшись в грязи. Не поднимаясь, лежа, посмотрел на Алену. И ему показалось, что Алена смотрит — сверху — ему в глаза.

Мелодия оборвалась.

Аспирин шарил руками по мокрому булыжнику, пытаясь подняться, осознавая с ужасом: оглох! Оглох!

И только через несколько секунд он понял, что мелодия все еще звучит. Просто перешла в иное качество. Взлетела, как электрон, на другую орбиту.

Все изменилось.

Скрытый смысл музыки,

тот, о котором Аспирин всегда только догадывался, теперь стал явным, вышел на поверхность. Быть живым — вот что это значит. Бояться смерти. Радоваться. Жить. Аспирин поднял голову. Ему показалось, что за спиной у Алены стоит многотысячный оркестр, взмывают и опускаются смычки — до самого горизонта.

Улица больше не была пустой. Из подворотен, из темных углов выходили люди. Без страха и суеты — как будто всем им назначено в этот час свидание, они долго ждали его и наконец пришли. Они стояли молча, плечом к плечу, в тесноте, и только пустой пятачок под ногами Алены, у самого входа в ресторан, оставался пустым, и ближайший фонарь заливал его кругом резкого белого света.

Аспирин поднялся.

Мелодия стала жестче, Аспирин читал ее, как текст. Теперь Алена не увещевала и не звала — приказывала явиться сию секунду, выйти из толпы, оказаться в светящемся кругу. Люди стояли кольцом, завороженные. Шагнуть вперед, к Алене, навстречу странному свету никто не решался.

Алена играла. Скрипка звучала все громче, все резче становился зов. Аспирин, не выдержав, оглянулся: где он? Где тот, для кого все делается? Беглец из рая, творец-неудачник?

Люди стояли неподвижно. Толпа становилась все плотнее, никто не входил в освещенный круг.

Скрипка взревела. Рев оборвался коротким металлическим звуком. Рваная струна виноградным усом заплеталась на фоне бледного девчоночьего лица, но Алена, не останавливаясь ни на миг, повела мелодию дальше, повела уже на трех струнах, и Аспирин не знал, какие из них обычные, а какие — его.

Люди молчали и слушали, но никто не выходил на зов.

Аспирин вертелся, оглядываясь, расталкивая людей, все ближе подбираясь к карнизу. Она упадет, она упадет…

Новый звук лопнувшей струны. Рядом кто-то охнул.

Алена играла теперь на двух. Песня рвалась, в нее вплетались фальшивые ноты. Никто не входил в пустой круг. Алена играла, рваные струны вились вокруг ее руки, мелодия уже не была завораживающей и даже не была мелодией — это был вызов, разъяренный приказ…

Третья и четвертая порвались почти одновременно. Сделалось тихо-тихо. Девочка на карнизе постояла секунду, как изваяние, и мягко повалилась вперед — будто статуя, сброшенная с пьедестала.

Аспирин успел.

* * *

Он дотащил ее до дома на руках. Раздел, обтер зачем-то уксусом, уложил на диван. Мишутка безучастно сидел на полу. Скрипка осталась там, на мостовой.

У Алены отнялись руки, но она вовсе не казалась убитой или потерянной. Наоборот — она улыбалась.

— Сделать тебе чаю?

— Нет, Леша. Ни к чему.

— К чему, к чему… ты хочешь пить.

— Нет. Я умираю.

— Перестань! Ты сама говорила, что не можешь умереть.

— Теперь могу… Он бы пришел, Лешка. Мне не хватило всего пары минут.