Аленкин клад. Повести
Шрифт:
— Все будет сделано…
Тихий, успокаивающий голос Игоря Ане показался давным-давно знакомым. Ей хотелось взглянуть ему прямо в глаза, но проклятая застенчивость и боязнь выдать тайну сердца одержали верх над желанием, и она порозовевшим лицом уткнулась в подушку.
— Больно? — наклоняясь, спросил Игорь. — Потерпи. Врачи уверяют, что все будет хорошо. Принести тебе молока? Ты не стесняйся…
Игорь решился шепнуть еще одно слово, но не успел. В палату, переваливаясь с боку на бок, бесшумно вошла толстая женщина и, всплеснув короткими руками, выдохнула:
— Вот бисов сын!
— Я сейчас! — заторопился
— Геть! [1]
Игорь, отступая к двери, кивком головы простился с Аней. Она смотрела на него чистыми, доверчивыми глазами, словно хотела сказать о самом главном, которого так не хватало в жизни Задольного.
— Геть!
Игорь с опущенной головой вышел из больницы и, проклиная сварливую женщину, зашагал по людной улице.
Дорога к дому Задольному показалась удивительно короткой. Он, не замечая знакомых, которые с ним здоровались теплее обычного, шагал с высоко поднятой головой и проклинал себя за слепоту: «Три года она была рядом!.. Чурбан я бездушный!..»
1
Удались!
Запас ругательных слов у Игоря быстро иссяк. Он, обзывая себя распоследним дураком, вошел в квартиру, присел на раскладушку и, чего раньше с ним не случалось, посмотрел на свою жизнь как бы со стороны.
Молодость. Несет она человека по жизни, как застоявшийся конь седока по широкой степи. Несет ширококрылая, и нет ей дела, нет печали остановиться на полном скаку, чтобы седок всеми мускулами ощутил вылет из седла, чтобы научился как можно раньше крепче держать в руках свою судьбу.
Личная жизнь Игоря, казавшаяся еще вчера простой и ясной, стала перед ним раскрываться во всей сложности, которую он неожиданно начал читать, точно мудрую книгу с десятками трудных и суровых страниц. Каждая глава этой книги помогала Задольному разобраться в окружающих людях, понять их слабинки, хитрости, честно оценить свои поступки и способности.
«Осокин — хитрюга и грубый дипломат. Хитрости у него, конечно, больше. Работать рядом с таким человеком опасно и противно. Он в трудную минуту думает только о своей шкуре…»
Бой стенных часов прервал мысли Задольного. Он разделся, поставил будильник на табуретку, стоявшую рядом с раскладушкой, и решил немного уснуть. Сон, как назло, не приходил.
«Пилипчук — человек изворотливый, тонкий. Своего благополучия он достигает мягкостью, вежливостью, улыбкой и гибкостью позвоночника».
Игорь поднялся с раскладушки, принял душ и, немного успокоившись, рассудил:
«Настоящий человек вечно стремится к прекрасному. И, естественно, бывает до поры до времени ослепленным счастьем жизни. И это не случайно. В семье, школе, на фабриках, заводах… всюду человека воспитывают на хороших примерах. О пошлых людишках у нас говорят мало и скупо. А они, пользуясь благоприятной обстановкой, живут рядом с нами своими мелкими страстишками и до первого испытания на прочность остаются незамеченными».
Думы о жизни заставляли Игоря сравнивать людей, присматриваться к ним со всех сторон и выносить им суровый, но честный приговор.
«На последнем курсе института я познакомился с Ириной. Чем же она мне понравилась? Аккуратностью?
Воспоминания о прошлом помогли Игорю увидеть Ирину как бы снова, но увидеть глазами уже не того студента, который рядом с ней казался учеником. Он посмотрел на нее глазами человека, кое-что познавшего в жизни.
«Кто же ты, Ирина? — думал Игорь. — Хитрая невеста, мечтающая стать женой хотя бы лысого аспиранта. А я, дурак, приглашаю ее в Яснодольск…»
Задольный вскочил с раскладушки, вынул из кармана пиджака ответ Ирине, изорвал его на мелкие клочки и, выбросив в корзинку, обрадовался: «Хорошо не успел отправить! Ей, обнищавшей душою, терять уже нечего. Соберет чемоданчик и прикатит. Вот тогда-то попробуй расхлебаться!..»
Мысли об Ирине Златогорской у Игоря как-то незаметно отступили на задний план. Он, легко вздохнув, снова прилег на диван и с радостью подумал о Гае:
«С такими людьми, как Иван Алексеевич, и в огне не сгоришь, и в воде не утонешь».
…Усталость окончательно сморила Задольного, и он не заметил, когда уснул.
Глава двенадцатая
Мария Антоновна защебетала так радостно, точно ласточка, возвратись из стран заморских в родное гнездо.
— Мы сами! Сами разденемся! — протестовал Вереница. — Ты нам, Антоновна, чайку по стаканчику. Нашего. Студенческого.
— Да каким же ветром тебя, Акимушка, занесло в наши края? Как здоровье Аринушки?.. Не болеет? Рада! Честное слово, радуюсь за нее! А тебя, Акимушка, ни заботы, ни годы не старят!..
— Некогда, Антоновна, дряхлеть, — улыбался Вереница. — Старость любит с бездельниками дружить. Вот только седина проклятая…
— Она тебе к лицу! — слукавил Андрей Карпович.
Аким Сидорович достал из портфеля коробку конфет «Птичье молоко» и, вручив Марии Антоновне, вспомнил прошлое:
— Надеюсь, не забыла, как мы с Андреем поцапались на твоих именинах?
— Уймитесь, петухи проклятые! — топнула ногой Мария Антоновна.
Ее голос с мягкой картавинкой прозвучал почти точно так, как в студенческие годы, но Аким Сидорович не уловил в нем той страсти, которая в прошлом заставляла биться чаще сердце.
Мария Антоновна через минуту выставила на стол столько съестного — взвод солдат не осилит.
— Только по стакану чая! — взмолился Аким Сидорович. — Пировать нам некогда.