Альфа Кассиопеи

Гагарин Станислав Семенович

— Аллея, Аллея, я — пятьдесят пять два нуля. Прошу вылет.

Виноградов поднял руку, чтобы схватить диспетчера за плечо. Диспетчер склонился к микрофону.

— Я — Аллея, я — Аллея… Пятьдесят пять два нуля, пятьдесят пять…

Виноградов опустил руку.

— Вам вылет разрешаю. Вам вылет разрешаю…

Диспетчер повернулся назад.

— Ты чего, Юрий Иванович? Шефа провожаешь?

— Так… Ничего… Да, провожаю.

Прикрыл дверь и пошел вниз, осторожно нащупывая ступеньки.

17

Рапорт

писал долго. Тщательно рвал варианты. Мелкие клочки ссыпал в банку из-под сухого молока, служившую урной.

Смял в руке очередной листок. Сунул его в карман. Достал новый и изложил просьбу об освобождении от должности заместителя командира эскадрильи.

Командир прилетел последним, и Юрий встретил его у самолета. В штабе эскадрильи, куда они вошли вдвоем, никого не было.

— Ну что ты там суетился? — сказал Марков.

Виноградов протянул ему рапорт.

Командир удивленно вскинул глаза на Юрия, медленно развернул бумагу, не поднимал глаза, пока не прочитал до конца, свернул листок и положил на край стола. Юрий поразился бледности его лица. Он увидел глубокие морщины на лбу, лиловые мешки под глазами, и розовые паутинки сосудиков на щеках.

— Хорошо излагаешь, парень. Грамотно, — сказал Марков. Втянул в себя воздух. Сдержался. Так же спокойно и тихо:

— И фактаж подобрал. Что ж, согласен с тобой, заместитель командира эскадрильи… Лежачего бьешь? Этому тебя учил? На мое место метишь, щенок?

— Андрей Михайлович!

— В душу ты мне плюнул, ученик!

И хлопнул дверью.

18

Замполит Громов сидел у себя в кабинете. Стол завалили бумаги. Федор Никитич снял тужурку и был в одной рубашке. Мурлыча под нос, замполит делал пометки в лежащей перед ним ведомости.

— А, Юрий Иванович! Входи, входи… Закончились полеты?

— Давно, — сказал Виноградов.

— И верно. Время-то позднее. Это я тут засиделся, — сказал замполит.

— Федор Никитич, — начал Юрий, и замолчал.

— Ну, ну — сказал Громов. — Давай. Не поднимая головы, он продолжал писать на полях ведомости.

— Разговор к вам, Федор Никитич, — сказал Виноградов.

— Большой?

Виноградов кивнул. Громов с сожалением оглядел стол.

— Понимаешь, — смущенно сказал он, поднимаясь из-за стола. — Справку завтра в райком к утру надо. Требуют. Давай сведения и все тут. Может быть, завтра, а?

Юрий качнул головой и пошел к двери. Громов взялся за бумаги, потом резко поднял голову и глянул Юрию вслед.

— А ну, постой, — сказал он.

Виноградов закрыл дверь. Он услышал грохот упавшего стула. Потом голос замполита: «Виноградов, вернись!» Уже в коридоре услышал, как Громов открыл дверь кабинета.

Юрий

поднял воротник куртки и сбежал с крыльца.

19

Танки ползли медленно.

«Как черепахи», — подумал человек и закрыл глаза. Они двигались изломанными курсами и иногда застывали неподвижно. И тогда темное жало пушки настороженно щупало горизонт. Они боялись, эти чудовищные черепахи.

«А ведь им некого бояться», — горько подумал он.

Человек был один. Один на все большое, словно переболевшее оспой, поле.

Малиновое яйцо солнца равнодушно висело над горизонтом. Справа синели одинокая вершина. Она курилась еще заметным в лучах солнца дымом. Скоро наступит вечер. Для всех, кроме человека.

Черепахи близились. Пахло полынью, кровью и фиалками.

«Почему? — промелькнула мысль. — Почему фиалки?»

Он силился понять, откуда доносится нежный запах фиалок. На склоне вершины, потемневшей от собственной тени, дымились обломки его самолета.

«Жалко, — ему показалось, что не он, а кто-то рядом сказал вслух. — Жалко. Хорошая была машина».

И вспомнил: фиалками пахнет шарф на его груди.

— На память, камрадо, — сказала чернобровая девочка с красной лентой в волосах.

«Их было слишком много, — подумал человек. — Слишком много. Даже на хорошую машину…»

Черепахи были совсем рядом. Одна из них повела своим жалом, нашла его, человека, и потянулась ужалить в сердце.

Хлопнул выстрел.

«Как форточку ветер», — подумал он, становясь невесомым…

Мелькнула тень у окна.

— Ты чего? — спросил Марков.

— Пурга на дворе, Андрюша. Я форточку закрыла, — сказала жена.

— Чай есть на кухне? — спросил он.

— Конечно, но поздно ведь…

Он не ответил.

Пачку «Беломора» со стола положил в карман наброшенной на плечи куртки.

— Ты спи, Маша, — и осторожно прикрыл дверь…

…Обида? Какая обида… Может быть, зависть… Молодости завидуешь. А разве твоя была хуже? Нет, но ведь она была… Именно, была, и ее не вернешь, необратимый процесс — эта штука время. И старики об этом знают лучше других.

Молодые… Почему они такие? Самоуверенные скептики и романтики одновременно. Я знаю, что мы уступим дорогу, которую проложили потом и кровью. Мы ведем их к этой дороге за руку и бережно обмываем носы, которые они разбивают, споткнувшись о камни. Эти камни будут всегда лежать на дороге, они учат мужеству. Каждый разбитый нос укрепляет сердца мальчишек; а наши, терзаясь за них, устают все больше и больше. Потом не нужна им становится наша рука, они уходят вперед и ворчат на нас, если мы отстаем на этой дороге. И нет уже дела до наших усталых сердец…