Алгоритмы истории

Вильчек Вс.

Разновидность колоний — «самоколонии»: политически независимые, нередко мощные в военном отношении государства, империи, имеющие химерный двухформационный уклад. Характерный пример — Россия конца XIX — начала XX веков. Разумеется, в политическом отношении Россия колонией не была: тюрьма народов, как о ней говорили, жандарм Европы. Но Россия была типичной самоколонией.

Вспомним: в 1914 году в статье «Из прошлого рабочей печати в России» Ленин утверждает, что ситуация в России, самой отсталой стране Европы, аналогична ситуации в Англии конца XVII и во Франции конца XVIII — первой половины XIX столетий, то есть что в России — канун буржуазно–демократической революции, Ленин прав: Россия конца XIX — начала XX века давно уже не докапиталистическая страна. Но вот аналогия с Англией и Францией была, конечно, условна. Русский капитализм не был буржуазно–демократическим, он имел выраженный колониальный облик. Россия располагала крупной

промышленностью, причем концентрация капитала в основных отраслях достигала столь высокого, даже опасного уровня, что талантливый царский чиновник, глава департамента артиллерии Маниковский выдвинул идею национализации этих отраслей. Но индустриализация была лишь островом в гниющем феодальном болоте, которое не успел осушить фермерскими хозяйствами — отрубами — дальновидный Столыпин.

Не менее важно и то, что по духу Россия оставалась феодальной страной, нетерпимой к капитализму, бывшему крайне антипатичным даже западнику Герцену, а в России имевшему и вовсе циничный, чужеродный и чужеземный облик. Симптоматично: первый в европейской литературе образ буржуазного преобразователя, нового сотворителя мира — романтический Робинзон Крузо (инверсия мифа о «культурном герое» и доисторической дикаре). Первый образ капиталистического предпринимателя в русской литературе — Павел Иванович Чичиков, восседающий в сколоченной мужиком кибитке, которую мчит птица–тройка Русь. Вдумчивый Гончаров, признавая не только практическое, но и моральное превосходство Штольца, сочувствие вызывает все же к Обломову. При этом Обломов–Штольц — не столько национальная, сколько историко–социальная оппозиция. Лопахин — русский демократический буржуа, написанный Чеховым без малейшей предвзятости и с полным пониманием лопахинской исторической миссии. Но даже Лопахин — внук местного крепостного крестьянина — кажется чужеземцем, «человеком со стороны» в сравнении с внешне европеизированной Раневской. Лопахин — спаситель и разрушитель, герой преступник: с его приходом гибнет — не в физическом, но в «духовном» смысле — Россия, Вишневый сад… Разрешить эту антиномию смогут только большевики. Пройдет очень немного времени, и российский комплекс неполноценности — феодальная реакция на слишком поздний, неорганичный, самоколониальный капитализм — обернется комплексом превосходства («на буржуев смотрим свысока») — критикой капитализма как бы уже с исторически более высоких позиций: так бегун, отставший на половину круга, может казаться опережающим на пол круга всех.

В относительно благоприятных условиях эволюции колониальный капитализм постепенно ассимилирует свою феодальную «внутреннюю колонию»; при этом он даже может сохранить феодальные рудименты, формальную монархию, например, превращая ее в культурный символ единства и стабильности нации. Однако и в таком варианте процесс развития должен иметь выраженные социалистические черты, ибо требует властного государственного вмешательства в экономику — вплоть до национализации крупной промышленности, банков и так далее; в противном случае крупный, монополистический капитал станет преградой, плотиной на пути буржуазно–демократического превращения феодального сектора. В России рисуемый вариант развития намечался столыпинскими реформами с сочетанием с идеей огусударствления крупной промышленности. Второй попыткой осуществления этой модели госкапиталистического развития, только уже в режиме не конституционной монархии, а партийно–государственной диктатуры, был ленинский нэп. Реальность такой модели подтверждается опытом многих деколонизирующихся стран «третьего мира» — стран «социалистической ориентации». Однако множество факторов — этнических, политических, идеологических (о которых чаще всего забывают исследователи, склонные игнорировать роль внеэкономических факторов, мыслить наивно–рационалистически) — могут снижать вероятность обсуждаемого варианта развития практически до нуля, особенно в самоколониальных странах.

В экстремальных условиях кризис колониальных, а тем более самоколониальных обществ оказывается тотальным, катастрофическим кризисом. Он сопровождается глубокой люмпенизацией появлением лиминальной массы: толпы, выпавшей их всех табу, всех традиций — классовых, национальных, конфессиональных, — мистической массы, влекомой к «раю», преодолению отчуждения, «проклятья» не через созидание, а через преступление, разрушение, святотатство, своего рода сакральный грех. (Вспомним двенадцать блоковских подонков–апостолов, предводительствуемых оборотническим Христом–Антихристом). Эта масса лиминалиев как двойник похожа на утопический мессианский пролетариат: Маркс и мыслил пролетариат продуктом разложения всех классов, конфессий, наций, на чем и основывалась его вера, что этот Никто, став Всем, уже не воспроизведет разделения на классы, нации и так далее, учредит царство свободы без отчуждения.

Но лиминалистическая общность — «коммуниктас» — это состояние,

в отличии от реального коммунизма, не имеющее позитивного воплощения, существующее лишь как процесс отрицания, разрушения, всегда, естественно, скоротечный. Попытка революционного «возвращения в рай» завершается стабилизацией на более низком, то есть более рабском уровне. Хаос (как сакральное буйство в поэме Блока) сменяется железным державным строем: революция лиминалиев оказывается тотальным огосударствлением собственности и всей жизни общества.

Прервемся. Так вот оно в чем — действительное и не часто замечаемое открытие Ленина, сделавшее ленинизм «марксизмом XX века», эпохи крайней неравномерности мирового развития и колониальных «химер». Эту ленинскую идею, бывшую полным переворотом в ортодоксальном марксизме, с точки зрения которого победа социализма в отсталой стране — утопия, идею, осуществившуюся на практике, но никогда не изложенную открыто и адекватно, можно сформулировать так. В колониальных странах «обычный порядок» исторического развития невозможен или проблематичен. Проблематична победа буржуазно–демократической революции: нет или слишком мало демократической буржуазии, слишком сильны феодальные традиции и так далее. Но как раз поэтому возможен социализм. Или еще короче: Объективно ленинское открытие заключалось в том, что социализм не первая стадия капитализма, а последняя — каждой формации, а поэтому он невозможен в России — самой отсталой стране Европы, но возможен в России — самой перезревшей державе в Азии.

Все же история — великий художник. Трудно придумать лучшую метафору этой идеи, чем перемещение жизненного центра России из капитализированного европейского Петербурга в древнюю, феодальную, «азиатскую ее столицу — Москву…

Что он такое самоколониальный социализм? Какова его формационная сущность?

Понятно: огосударствление феодального сектора порождает феодальный социализм, индустриального — индустриальный социализм–госкапитализм; то есть рассуждая механистически, колониальный социализм надо мыслить как некий симбиоз госфеодализма и госкапитализма. Но такой симбиоз противоестественен; общество не может быть одновременно системой феодального абсолютизма и парламентской демократии, прямого политического регулирования хозяйственных отношений и рыночной экономики. Социализм колониального или самоколониального общества оказывается не полугосфеодализмом- полугоскапитализмом, а их синтезом, осуществляющемся путем раскультуривания, «возвращения» к формам тоталитарного прошлого, предшествовавшим и капиталистическому и феодальному обществам, — синтезом, который можно назвать квазирабским социализмом.

Как достигается эта негативная однородность. Самую страшную ломку претерпевает аграрный сектор, ибо здесь происходит «раскрестьянивание» самодеятельных феодальных работников–крестьян, усугубленное — в той мере, в какой они превратились в фермеров — их «разбуржуазиванием». Крестьяне становятся фактически ненаемными государственными рабочими (подобно неграм американских плантаций — с той лишь разницей, что в роли плантатора выступает непосредственно государство).

Менее радикальное, но тоже очень глубокое потрясение испытывает и индустриальный сектор: он развивается без органически присущей ему экономической формы, развивается за счет внеэкономических отношений с «внутренней колонией» и собственными работниками, которые наемными являются лишь номинально, ибо не могут не наниматься, поэтому сильно напоминают знакомых нам по «негативной» прототипической стадии капитализма марксовых «наемных рабов».

Так возникает негативно однородное в формационном плане, чрезвычайно стрессированное парадоксальное общество. Это общество не имеет настоящего, оно живет в неком «прошлобудущем» времени. Будучи социалистическим обществом, оно воспринимается как опережающее мировой процесс, небывалое «первопроходческое» при этом мысли свое настоящее лишь как переходную стадию, средство построения идеального, обожествляемого грядущего. Но подобный социализм, достигнутый путем разрушения, конструктивного упрощения, «возвращения в будущее», с логической неизбежностью воспроизводит характернейшие черты древних обществ.

Жизнь древних обществ тотально идеологизирована, то есть идеологически окрашенным, определяемой идеологической доминантой здесь является все: и политика, и материальная практика, и художественная деятельность — все составляет мифологическое единство. Здесь царят централизация и строжайшая планомерность, регламентированность всей жизнедеятельности. Здесь во главе государства верховный жрец, полубог, соединяющий функции духовной и светской власти, просветленный истолкователь мифа, а само государство–общество являет собой церковь, точнее — капище. Понятно, что при квазирабстве этот жрец не пророчит, а теоретизирует, и мифология имеет квазинаучную форму «объективно–научной идеологии», «науковеры», уже не способной заменять специальное знание, но являющееся его «методологическим компасом».