Алиедора
Шрифт:
— Будет страшно, — честно предупредил маг. — Сквозь огонь и воду сквозь, cквозь пылающую кровь, камень, воздух, лёд… — вдруг речитативом-скороговоркой выпалил он, и Алиедоре враз подурнело. Что-то тёмное надвинулось из углов, высунулось, дразнясь, нагло уставилось в затылок. Тупое и горячее распирало виски изнутри, мысли вспыхивали и гасли, словно сгорающие в пламени масляной лампы ночные мотыльки.
Темнота надвигалась со всех сторон, перед глазами словно сдвигались чёрные створки. Алиедора ткнулась лбом в руки и застонала.
— Тьма вокруг нас, — донеслось словно из
Наваждение таяло, лоскутья тьмы поспешно уползали, горницу заполнял знакомый металлически-кислый запах Гнили, но теперь он уже не казался таким отвратительным.
Доарнские наёмники не задержались на зорище. Поживиться тут было нечем, воевать не с кем. Отряд в почти три сотни всадников, не теряя времени, двинулся в глубь Меодора, всё сильнее уклоняясь к востоку; вернувшиеся дозорные подтвердили весть Алиедоры об ожидавшей «освободителей» снежной пустыне. Портилась и погода — зачастили ранние метели, ветер дул исключительно в лицо, холода наступали так же решительно, как и победоносная армия Долье.
Трёхглазый маг Метхли ехал колено к колену с Алиедорой. Слегка отъевшийся гайто доньяты ревниво косился на незваного пришельца.
«Лайсе из замка Ликси» особенно не расспрашивали. Собственно говоря, после того как чародей наложил на неё свою руку, с Алиедорой вообще никто не заговаривал, даже Беарне, бывший кем-то вроде сотника. Предводитель отряда, рыцарь в глухом шлеме, вообще не проявил к пленнице никакого интереса.
Кондотьеры сошли с торной дороги. Доньята понимала почему — нападать на гарнизон Артола не было никакого смысла, раз там нельзя взять никакой добычи. Наёмники искали дичь покрупнее.
Невольно Алиедора этому порадовалась. Добродушный великан-дольинец, помогший ей и снабдивший не пригодившейся, правда, пока что подорожной… хорошо, если с ним ничего не случится. Во всяком случае, сейчас. Конечно, пусть изверга Семмера расколошматят в пух и прах, пусть его воинство уберётся прочь, обратно за Долье… но пусть именно этот отдельно взятый воин в его армии останется жив и невредимым вернётся домой.
«Что за ерунда?! — одёрнула она себя, прочь гоня никчёмные жалостливые мысли. — Никто не звал дольинцев в наши пределы. И они — все, — ворвавшиеся в наши дома с оружием, должны заплатить. Собственными жизнями. Никакой пощады. Никакого сочувствия. Иначе не отвоевать Меодор и не отомстить за отца».
Северные пределы королевства Алиедора знала скверно, сколь ни старался фра Шломини вложить в неё хоть что-то. Названия мелких городков моментально выветривались из памяти доньяты, нетерпеливо ёрзавшей на лавке и мечтавшей поскорее вскочить и умчаться с сёстрами или другими девчонками на Роак, вытянуться на заветной ветви и смотреть вниз, на быстро текущую воду, следить за игрой бликов, похожих на стремительных рыбок, и рыбок, похожих на яркие блики.
Здесь кондотьеры шли уже не по пустыне. Деревни, конечно, изрядно опустели, многие селяне подались в леса, прихватив самое ценное, однако немало и
При виде трёх сотен вооружённых до зубов доарнцев стенающие под игом Семмера пахари улепётывали куда проворнее.
Трёхглазого чародея часто звали теперь к предводителю кондотьеров, он уходил, возвращался, всякий раз с дымящейся миской еды. Ставил её перед Алиедорой, угрюмо глядел на доньяту:
— Ешь.
— Не могу… не хочу… — отворачивалась она.
Есть Алиедора и впрямь не могла. Голод и истощение отступили, а на смену им пришло нечто новое, равнодушие к лежащему вокруг миру и лихорадочный, всепоглощающий интерес — к лежащему «за гранью».
Белый снег, чёрные леса вокруг, а прямо посреди этой картины — горящий алым третий глаз, окружённый валиками покрасневшей, воспалённой, шелушащейся кожи, словно тело волшебника само старалось избавиться от страшного подарка.
— Ешь! — Багровое око впивалось в Алиедору. — Иначе помрёшь, заморыш. Как тогда учить тебя стану?
Не в силах противиться, доньята покорно набивала рот, не чувствуя вкуса.
Что-то должно было случиться.
Нарыву предстояло лопнуть.
Мир исчезал, но зато приходило иное. Когда наступал вечер, отряд останавливался, и они с Метхли усаживались друг напротив друга, трёхглазый чародей осторожно, почти что с нежностью брал её руки в свои, откидывал капюшон, и страшный глаз упирал неотвязный взгляд в лицо Алиедоре.
Метхли шептал — она повторяла. Слова укладывались плотно, точно камни в основание башни. Слово, жест, мысль. Мысль, жест, слово.
— Что такое магия? — тихо, внушительно говорил чародей, глядя прямо в глаза Алиедоре. — Почему вокруг неё такая тайна? Почему иные способны сотворить нечто из ничего, а другие, хоть сотри себе весь язык, повторяя заклинания, не добьются ничего? В чём тут секрет? Слушай меня, слушай, потому что за этим — твоё спасение и освобождение, заморыш. Гниль ничего никому не дарит, не «делает просто так» и вообще не имеет сознания. У Неё ничего нельзя просить, Её нельзя умолять. Она не Ом Прокреатор. Ей не нужны ни храмы, ни слуги. Ей нельзя «поклоняться» или приносить жертвы. Можно только служить, ощущая Её, разлитую вокруг, угадывая Её волю. Не как приказы королей или сеноров, но как своё собственное, сокровенное.
Она уже в твоей крови, — шептал Метхли, и третий глаз пылал раскалённым углем. — Она всегда была там. Прими это. Не сожалей и не плачь о несвершившемся. Люди называют Её Гнилью, но Её собственное имя Она откроет тебе лишь сама, так же, как Она открыла его мне.
Алиедора не сопротивлялась. Губы словно сами повторяли сперва казавшиеся чужими и страшными слова. Невольно вспоминалось Долье, и жёлтый поток многоножек, пощадивший её и занятый совсем другим — очищением земли.
Метхли говорил, что она делает успехи. Доньята не понимала — слова возводили в ней словно несокрушимую крепость, но сама она ничего «такого» не могла, да чародей от неё этого и не требовал. Просто учил, держал её руки в своих и постоянно повторял: «Чувствуй! Где Она сейчас?»