Алина: светская львица
Шрифт:
Ты была права, моя дорогая: он слишком — ах, слишком! — в моде. Он танцевал с Козицкой, с Лопухиной и с этой Фифи Толстой. Правда, со мною он танцевал самое главное — мазурку, и мы очень мило болтали. Мило! Но так же мило он болтал, вальсируя, с этой несносной Фифи. Я знаю, у нее красивые ножки. Но где же, мой свет, у ней голова?!
Во время мазурки я, между прочим, сказала, что все мужчины вульгарны: они презирают женщин, любя в них лишь внешнюю красоту. Он возразил, заметив то же о женщинах.
— Но вот вам пример, он рядом, — заметила я. — Угадайте, о ком я.
Барон рассмеялся:
— Я знаю, о ком вы говорите, княжна. Но кто вам сказал, что жена верна?
— В этом нет никаких сомнений, — если вы угадали, конечно…
Тут мазурка кончилась. Барон подвел меня к маман. Странно, почему он мне не ответил?.. А впрочем, у страха глаза велики: он знает толк в жизни, но он человек здравого смысла. Влюбиться в женщину там, где нет никакой надежды, кроме, быть может, минутной связи, и существует прямая опасность, — зачем? Неужели он просто тщеславен?»
Прочтя это, Алина задумалась. Барон тщеславен? К чему? Он ведь и так красив, мил, всегда, кажется, весел. Человек, мало заметный в обществе, нередко жаждет признанья. Но зачем стремиться к тому, что уже имеешь?..
С этих пор характер д’Антеса занял мысли Алины больше даже, чем его судьба и внешность. Впрочем, и внешность барона смущала ее. Смущала — не восхищала. Алина и представить себе боялась, что способна пробудить чувство столь блестящего молодого человека.
Она стала лукавить с собой. Алина твердила, что д’Антес — повеса, а он вел себя осмотрительно и прилично. Она замечала другим, что д’Антес неумен, — а он блистал метким своим остроумием. Она находила его недобрым, — а он шутил добродушно, хоть свысока. Он был свободен, естествен, прост, — он не хотел, не умел притворяться! Он… Коротко сказать, Алина страдала.
Она осторожно расспрашивала Мэри о тайном своем тиране. Ах, та вполне доверилась ей, — и это тоже глубоко задевало Алину. Итак, в ней даже не помышляли соперницу! Иногда в глазах Алины стала мелькать колкая, раздражительная ирония. Мэри удивлялась, настораживалась с минуту. Но так увлечена была своим чувством, что доверилась Алине вполне.
Из письма Мэри к Алине: «…И вот теперь решено: посол де Геккерн подаст прошение своему королю об усыновлении барона д’Антеса! В этом скрыт, конечно, курьез: родной папенька Жоржа жив и здоров. Однако Жорж уверен, что старики сговорятся. И тогда мало кому известный провинциальный дворянчик д’Антес станет членом одной из самых блестящих фамилий Нидерландского королевства. Воистину, достойное Жоржа имя!
Правда, я виду не показала, что рада, и весь вечер смеялась над несчастным, у которого два отца.
— Один меня лишь родил, другой — сделает человеком! — возразил Жорж не без пафоса.
Эти французы бывают уморительно красноречивы, ты не находишь?..
Впрочем, разве д’Антес не прав? Господин посол и впрямь делает для него слишком много! Это и умилительно. Барон де Геккерн сказал мне как-то, что прожил жизнь лишь затем, чтобы
Право, трогает это.
А кстати, ты знаешь, д’Антес угадал, о ком говорила я на бале у Всеволожских. Вчера, на рауте у Воронцовых-Дашковых (молодая графиня мила, но как-то порывиста слишком), — так вот, Жорж указал мне глазами на ту пару. У него было при этом такое нежное, такое счастливое, такое милое лицо! Неужели он так радовался, что проник в мои мысли?
Ну а ты, — ты сама догадалась, на кого указал мне Жорж?
Да, и чтобы не забыть самое главное: боа, кажется, выходят из моды, а зимой они будут просто смешны. Ты все бьешься над своим бальным платьем, — так помни же это!
Целую, Мэри».
Алина не могла оставаться в комнате. В темноте, натыкаясь на предметы, стала она спускаться в нижние комнаты. Там, в парадных покоях, было просторней, дышалось легче, и ей казалось, что одиночество не будет давить ее.
Дом спал. Вот она оказалась в зале. Узкие щели света от уличных фонарей, сжатые шторами, лежали на бледном паркете. Пылинки кружились в них. Снег падал за окнами слепою белою пеленой.
Алина не задержалась и здесь, прошла еще две гостиные, и вдруг услыхала она странный, хлопнувший звук… И еще… И снова… И опять…
Алина замерла и минуту стояла недвижно. Кто-то аплодировал среди ночи, — нервно, прерывисто, реденькими хлопками.
Она пошла на звук, пересекла прихожую и большую, пустынную приемную. Узкая полоса света перерезала Алине дорогу: дверь в кабинет была приоткрыта.
Алина подкралась и притаилась на самом пороге, скрытая толстой портьерой.
Кабинет освещен был настольною лампой, разметавшей свет по потолку и по столу, белому от бумаг. Пламя в камине трещало, — тени по комнате прыгали от живого огня; корешки книг точно искрились; картины мерцали лаком холстов, тяжким золотом рам; бюсты на шкапах, казалось, гримасничали, смеялись.
Человек в тяжелом халате кружил по ковру, подбегал то и дело к столу, наклонялся над ним близоруко и тотчас почти отскакивал, — и снова кружил, все кружил по ковру, похлопывая в ладоши на поворотах.
Лицо человека было бело, волоса разметались, глаза исступленно горели.
Алина не верила глазам своим: дядюшка Сергий Семенович бегал по кабинету, как сумасшедший!
Наконец дядюшка устал от стремительных своих эволюций, упал на диван и замер на нем в косой, неудобной позе, сжавши тонкой рукой подлокотник.
Алина постояла еще с минуту, потом бесшумно вернулась к себе и забылась тотчас тяжелым, без сновидений, сном.
Глава третья
Утром дядюшка рано уехал. Тетушка всегда вставала за полдень, и Алина пила свой шоколад в столовой одна, в десять часов. Странно ей было: вчера она видела совсем незнакомого человека, — лицо злобной, раздавленной фурии, — лицо, которого Алина и представить себе не могла.
Что же случилось?