Алина: светская львица
Шрифт:
Алина живо представила статную фигуру царя с мощной выпуклой грудью, с гордой широкой шеей и профилем пронзительно-волевым. Базиль рядом с ним казался воробышком несмышленым.
Алина почувствовала себя заинтригованной новым ходом вещей. Бессознательное кокетство стало отныне спутницей обхождения ее с государем. Она смущалась там, где для смущения, казалось, не было оснований, и лукавила, когда это вроде было и неуместно. Все слова ее и сами движенья (но от искренней растерянности вначале) невольно получили волнующую многозначительность.
И государь (казалось Алине) принял эту игру. Его властный —
Одна мысль (и даже не совсем мысль, а скорее, полумысль-получувство, которого Алина боялась, стыдилась и от которого отвязаться она не могла) не давала покоя ей. Эта мысль, это чувство были о тех — как говорят — упоительных и таинственных отношениях, что случаются между женщиной и мужчиной. Как фрейлина, Алина не могла не знать, что государь нередко остается с царицей наедине, что у них семеро детей, что он заботится о ней постоянно и привязан к супруге своей всею душой. Однако, он любит и ее, Алину? Но так поступают многие мужчины. Тот же д’Антес всем прожужжал уши о своей любви к мадам Пушкиной, а сватается к Мэри и, сказывают, имеет еще какой-то очень серьезный роман. Вот только с кем? Угадать эту даму Алине не удавалось.
Впрочем, совсем осудить «сих несносных мужчин» она не могла, ведь себе-то Алина упрямо твердила, что любит, любит, любит одного Базиля…
29 июня был довольно обычный день во дворце. С утра парад, затем в два часа дня государь совещался с Бенкендорфом и Нессельроде. Вечером собрались в красной гостиной у императрицы. Было холодно: дрова в огромном камине из темного малахита трещали, и сквозь хрустальный экран пламя рассыпало по залу множество острых подвижных бликов. Увы, теплее от этого не становилось.
Графиня Бобринская была на этот раз в аметистах, от которых опять у многих дух захватило. Царица очень любезно поговорила с Алиной, посетовала на дождливое и холодное нынче лето и спросила, не сыро ли у Алины в ее «мансарде». Старуха Голицына присоветовала всем кушать побольше клюквы от простуды и для хорошего настроения. На этот интимный вечер впервые был допущен д’Антес и очень скромно пока держался.
Наблюдая его, Алина с удивлением обнаружила, что вовсе не занята им, как прежде. Отчего-то теперь ей были странны прежние ее терзания на его счет.
«Как же я повзрослела!» — подумала вдруг Алина.
Ее попросили сыграть несколько новых пьес, присланных из Парижа. То были мазурки и вальсы входившего в моду молодого композитора Фредерика Шопена, поляка из беглых. (Впрочем, царю лишь сказали, что отец композитора — француз-учитель.)
Пьесы оказались грациозные, легкие, немного грустные. Императрица была без ума от них.
— Знаете ли вы, что месье Шопен — друг этой несносной Санд? — спросила Алину графиня Бобринская.
— Ах, мать моя, не вспоминай ты к ночи эту чертовку! — возмутилась Голицына. — Сказывали
— Французы доиграются со своею свободой! — нахмурился государь.
— Все лучшее уже покидает Париж, этот вертеп разврата, — поддержала его Бобринская. — К примеру, вот вы, барон!
Д’Антес поцеловал ей руку с подчеркнутой нежностью.
— И все же у вас сыро, моя дорогая! — сказал император, отводя Алину в амбразуру окна.
Бархатная портьера почти скрыла их. За высоким окном синел глубокий, дождливый вечер с узкой розовой полосой между туч.
— Отчего вы правды не говорите? — спросил царь, улыбнувшись загадочно.
— О нет, ваше величество! Уверяю вас, вы ошибаетесь…
— Берегитесь же, маленькая плутовка: вам меня не провести! Я сам приду нынче же уличить вас…
И посмотрел на Алину вдруг так пристально, что она и в самом деле смешалась.
Конечно, она лгала: в комнате было довольно сыро. Но забота царя не тронула ее. Больше того, Алина испугалась чего-то. Чего? Алина себе не сказала.
Разговор этот состоялся в самом конце вечера, так что ее смущения, кажется, никто не успел заметить.
Она поднялась к себе, но раздеваться не стала, отослала горничную и села в кресло, накинув шаль, — слишком пунцовую, ей вдруг показалось.
Конечно, Алина была уже вовсе не так наивна. Она понимала, что разговор состоится самый решительный. Она вынуждена будет объявить государю, что любит другого. Другого?.. Любит?.. Отчего-то Алина впервые с открытой неприязнью подумала о Мэри Барятинской: вот у кого не может случиться этих странных, темно и тяжело волнующих положений…
Алине показалось так одиноко, точно воздух вокруг стал реже, а все предметы разом отступили от нее.
«Я сирота», — подумала Алина уныло и очень трезво. Она закрыла глаза. Вокруг было прохладно, тихо. Кто-то встал перед нею, высокий, белый, совсем без лица.
— Ты призрак! — сказала Алина.
Призрак засмеялся и взял ее за руку, теплый.
Алина открыла глаза. Перед ней стоял государь. Губы и водянистые (чуть царапнуло это вдруг) глаза его улыбались…
Утром Алина нашла на туалетном столике красную коробочку в виде бутона тюльпана. В коробочке, на розовом муаровом шелке, синел, как осколок вчерашнего вечера за окном, крупный, весь в искрах, сапфир.
Глава девятая
Ежегодно 1 июля самой оживленной дорогой в Российской империи становилось шоссе, соединявшее Петербург и Петергоф. Не стало исключением и 1 июля 1836 года. С раннего утра, несмотря на моросивший дождик и низкие тучи, плотно вставшие над шоссе до самого горизонта, десятки экипажей устремились из северной Пальмиры к северному Версалю.
Были здесь и двухколесные изящные кабриолеты столичных денди, и тяжелые семейные тарантасы степных помещиков, явившихся в столицу с чадами и домочадцами. Легко неслись длинные ландо роскошных «львиц» полусвета. Сами «львицы» по причине дождя не красовались под кружевными зонтиками, блистая, как обычно, глазами на рослых гвардейских кавалеристов, но прятались под кожаным верхом своих экипажей, уныло вдыхая сырой и довольно знобкий воздух.