Алиса убивает любимых
Шрифт:
В половину одиннадцатого, за полчаса до времени, указанного в объявлении, я уже был на месте и решил немного осмотреться. Плед мне не понадобился, потому что, обойдя территорию завода с обратной стороны, я нашел лазейку в заборе, рядом с которой была притоптана трава. Я раздвинул сетку и пролез внутрь, оказавшись прямо напротив спуска в подвал. Простояв несколько секунд в тревожной нерешительности перед темным проходом, я всматривался и вслушивался, но вокруг не было ничего, кроме мрака и тишины. Тогда наполовину наощупь я спустился по сбитым бетонным ступеням вниз и пошел по какому-то коридору вслед за блеклым кругом света от фонаря, уже жалея о том, что делаю. И хотя сердце билось как сумасшедшее, ноги все равно несли меня вперед.
Наконец я дошел до тупика и уперся в большую железную решетчатую дверь, дернул ее несколько раз, попытался толкнуть, но она никак не поддавалась. Я постучал, еще немного потоптался на грязной мокрой тряпке перед дверью и уже развернулся,
3.
Каждый раз вспоминая о своей первой ночи откровений, я вспоминаю об Алисе и о том впечатлении, которое она на меня произвела, когда я только ее увидел. В полумраке Алиса сидела в своей майке с надписью «Nirvana», чуть сгорбившись, у дальней стены. Кроме нее, в комнате было еще с полдюжины человек, но я не смогу с уверенностью описать каждого из них. Время стерло всех их из моей памяти, оставив лишь нечеткие призрачные контуры фигур, будто расставленных по разным углам. Они были молоды, но мертвы, в их медленных движениях и блуждающих догоревших взглядах я читал смерть и одиночество. Все они представлялись мне неразделимым целым, сгустком теней, лишенным индивидуальностей. В совершенстве же я знаю лишь внешность Алисы. У нее были красивые тонкие ноги, бледное лицо, короткие волосы и болезненное, но живое безумие в глазах, в которое я сразу же влюбился, как только мы встретились взглядом. Я не смогу описать этот момент, не смогу передать тех чувств, что испытал, находясь там, под этим взглядом, в самом центре мирового одиночества, среди горстки несчастных, потерянных людей. На многие километры вокруг не было никого, кроме нас, но я отчего-то почувствовал себя по-настоящему живым. За это я благодарен Алисе.
Я еще не мог знать, что меня ждет, что мне предстоит делать, но, словно следуя какому-то инстинкту, я опустился на пол напротив Алисы, став частью круга теней. Женщина постарше остальных, что встретила меня на пороге, подошла поближе, склонилась к моему уху и шепотом попросила выключить мой фонарь, потому что источник света должен быть только у нее, и когда все начнется, она сама его включит – это было вроде как частью ритуала. Женщину называли Первой, но я почему-то сразу прозвал ее змеей, так она была на нее похожа, не столько внешностью, сколько, наверно, манерой речи и тем, как она держалась – только и делала, что ползала вокруг и что-то шептала. Первая была здесь главной, хотя сама она говорила, что в клубе самоубийц все были одинаково мертвы и, следовательно, равны. Я сразу в эту чушь не поверил, но все же сделал, как она сказала, и наш маленький мир погрузился во тьму.
До одиннадцати часов мы ждали остальных, а когда время пришло и круг пополнили еще несколько призраков, Первая наконец включила свой большой фонарь, лежавший на коленях, и ее довольно молодое, но уже старчески печальное лицо осветил луч неяркого света, а на дальней стене, прямо за узкими плечами Алисы, будто вышел из тени розовый слон. Первая улыбнулась и сказала мне, чтобы я не волновался, что я сам все увижу и пойму. Так началась моя первая ночь откровений.
Правила тут были просты: все говорили по очереди, передавая фонарь по кругу. Слово предоставлялось каждому, и каждый обязан был рассказать о себе только чистую правду, вскрыть свою душу, показать в свете фонаря ее самые темные и потаенные уголки, свои чувства и переживания, которыми нигде и ни с кем больше, кроме клуба самоубийц, невозможно было поделиться. Пока один говорил свою исповедь, держа фонарь на коленях, другие обязаны были его выслушать, сохраняя молчание до самого конца, пока не будет сказано последнее слово. После того, как говорящий сказал все, что хотел сказать, он выключал фонарь, и в полной темноте каждый из членов клуба мог высказаться по поводу того, что только что услышал. Иногда присутствующие успокаивали и поддерживали исповедующегося, а иногда – осуждали его, если всем казалось, что он сам виноват в своих бедах.
В общем, клуб самоубийц был убежищем абсолютной, иногда дикой и жутковатой искренности, и был призван помочь разобраться в себе и найти ответы на самые страшные вопросы тем, кто рискнет их задать. В этой темной комнатке с розовым слоном вскрывались душевные вены людей, решивших по определенным причинам распрощаться с жизнью. Задача же членов клуба состояла в том, чтобы вынести приговор – стоит ли исповедавшемуся осуществлять задуманное или все еще можно исправить. Я с самого начала ожидал от сборища самоубийц чего-то в таком сумасшедшем духе, и все же, как оказалось, не был
Сначала фонарь взяла девчонка на пару лет помладше меня. Она была в рваных джинсах, не по размеру большой грязной куртке и со спутанными волосами. Когда луч света осветил ее лицо, которое я помню очень смутно, девчонка опустила глаза и начала гипнотизирующим шепотом рассказывать о своих странных отношениях с каким-то парнем-спортсменом, который якобы старался избегать ее на людях. Они учились в одной школе, и он ее вроде стеснялся. В темноте я даже ухмыльнулся, потому что меньше всего мне хотелось слушать эти розовые сопли, но потом, спустя пару минут, девчонка со спутанными волосами дошла до таких подробностей их личной жизни, что мне захотелось закрыть уши. Я определенно не был готов к такому: своим тихим тонким голосом она говорила о том, как ее парень, однажды напившись, взял ее сзади и спустил все внутрь, а потом несколько недель скрывался, не отвечал на звонки и даже не выходил на занятия. Все обошлось, она не залетела, но этого парня так и не простила. Когда же он наконец объявился и предложил остаться друзьями, то девчонка согласилась, но только для того, чтобы отомстить. У нее совсем поехала крыша от всей этой любви. Они снова стали сидеть за одним столом в столовой, каждый день она дружески ему улыбалась, а сама незаметно добавляла лошадиные дозы женских гормонов, которые нашла у матери, ему в еду. Очень скоро парень начал вести себя странно, стал депрессивным и замкнутым, а после этого изменилась и его внешность: он потолстел, обмяк, его грудь с огромными сосками, которые стало нелегко скрывать под футболкой, стала выпирать все сильнее и все больше походить на сучье вымя. Парень делился своими проблемами с ней, с этой девчонкой, плакал, говорил, что не может прийти в форму, несмотря на постоянные тренировки, а еще стал чувствовать частые тупые боли в животе. Девчонка выслушивала все это нытье, успокаивала и держала его за руку, а потом – просто увеличивала дозу. И однажды весь этот затянувшийся анекдот вдруг закончился: у парня возникли серьезные проблемы с печенью или чем-то таким, и он загремел в больницу. Через несколько месяцев он выкарабкался с инвалидностью и букетом психических расстройств. О спорте уже не могло идти и речи, а в школу он так и не вышел, оставшись на домашнем обучении. Как-то эта девчонка увидела его на улице – он, болезненный и сгорбленный, шел под руку с матерью через дорогу. Ничего, кроме жалости, к нему испытывать уже было невозможно, и тогда она, увидев последствия своей мести, почувствовала себя виноватой. Вот так девчонка со спутанными волосами решила покончить с собой и прийти в клуб самоубийц.
Фонарь погас, и на меня обрушились мрак и тишина. Очень странное чувство. Какое-то время все молчали, и я молчал вместе со всеми, потому что, ну, что тут вообще можно сказать? Возможно, в другой ситуации, в другом времени и месте я бы просто посмеялся над этой сумасшедшей историей, но тогда, на пустыре в окружении теней мне стало совсем не по себе. Вскоре мои глаза привыкли к темноте, и я увидел, как девчонка со спутанными волосами грызет ногти в ожидании приговора. Мне стало ее жалко, в конце концов, она же не могла знать, до чего все дойдет, да и сам парень, как мне кажется, был тем еще говнюком. Я даже открыл рот, чтобы сказать что-то ободряющее, но Первая меня опередила. Ее громкий холодный голос вспорол окружающую тишину: «Ты можешь уйти».
Вот и все, что сказала Первая, а девчонка просто шепнула что-то вроде «спасибо», и фонарь тут же перешел к следующему. По спине у меня побежали мурашки, я не мог поверить, как легко было выдано это моральное разрешение на самоубийство, и как легко оно было принято. Снова зажегся свет фонаря, луч поймал другое лицо, и из темноты снова проявился розовый слон на дальней стене. Заговорил какой-то длинноволосый худощавый парень, но я до сих пор смотрел на ту девчонку. Она все еще сидела не двигаясь, послушно и тихо, а по ее левой щеке медленно сползала одинокая слеза.
За ночь фонарь выключался еще несколько раз, пока не совершил полный круг. Я воспользовался правом пропустить свою очередь. Не услышал я тогда и исповедь Алисы, которая также решила промолчать. Остальные же истории, что рассказали тени, были совершенно не похожи друг на друга, но было в них что-то общее. Я бы сказал, что все они были о страдании и непонимании. Парень с длинными волосами стыдился своей внешности, из-за чего не мог нормально общаться с людьми, не мог даже взглянуть в глаза девушке, которая давно ему нравилась, от чего очень страдал и даже хотел покончить с жизнью. Еще был персонаж, сдвинутый на фильмах про самураев, хотя я совершенно не помню, от каких проблем хотел сбежать он. В общем, это были довольно обычные истории несчастных, слишком чувствительных людей, не нашедших место в жизни, и в каждом из них я угадывал себя. Сидя в сыром подвале и наблюдая за тем, как на моих глазах вскрываются души, я постепенно начал впадать в какой-то транс, и мне вдруг подумалось, что трагедия этих людей состоит не в том, что им пришлось перенести, а в том, что с самого начала они не были приспособлены к этой жизни, наверно, как и я сам.